Лена Элтанг - Картахена

На этом мое терпение лопнуло, я посадил ее за свой стол и велел заткнуться. Потом я сел напротив нее, взял карандаш и стал рисовать схему. Этих твоих бумажек я даже не читал, сказал я ей, так что мне все равно, чей это дневник, уликой он являться не может. В Интернете таких дневников не меньше, чем чаячьего помета на портовом парапете. Теперь смотри сюда и учись рассуждать логически.

Вернемся в две тысячи восьмой. Марки, украденной у хозяина отеля, не обнаружилось ни на теле капитана, ни в его комнате. Поскольку у меня нет сомнений в том, что именно Дна копи охотился за сицилийской ошибкой, вывод может быть только один: у наследника был партнер, и в конце истории марка попала к нему. Я проверил твои сведения по своим каналам: марка существует в единственном числе, и ее вывезли из Италии. Поскольку все участники этой истории умерли, то это сделал партнер капитана, больше некому.

Можно ли допустить, что Диакопи, охотившийся за маркой, доверил бы свой секрет постороннему? Ясно, партнер был не просто партнером. Это мог быть его сын, мы ведь знаем, что у него был незаконный ребенок. L'acqua corre, e il sangue tira! Вот здесь ты, пожалуй, снова была права, сказал я Петре, все это время сидевшей с таким видом, будто я ковыряюсь у нее в зубах перочинным ножом.

Но одной вещи ты не учитываешь, комиссар Понте. Того, что пианист Маркус Фиддл, уехавший из отеля одним из первых, был вовсе не Маркус Фиддл. Может, ты не видела его документов в ящике своего стола? Так пойди посмотри. Настоящий Фиддл давно умер и похоронен на ноттингемском кладбище. О чем это говорит? О том, что твой парень жил в отеле под чужим именем, вот о чем. Точно так же, как его покойный отец. И для чего же он это делал? Чего он там ждал? А это вопрос поважнее, чем вопрос, кто какой-то там автор какого-то там блога.

Из этого рассуждения выпадает факт его прихода к твоей матери. Но это всего лишь факт, которому пока нет объяснения. Он мог приходить, чтобы вынюхать, где ты теперь живешь, например. Может, ты крепко разозлила его своим письмом. Меня не удивило бы, если он приехал сюда по твою душу. А теперь увидел, что ты стала комиссаром, щелкнул зубами и уехал ни с чем. Вот так-то, милая.

– Вы меня вообще не слушали. – Девчонка поднялась со стула и уставилась на меня с негодованием. – Говорю вам: я прочла его книгу и поняла, что во всем ошибалась. Как будто он написал ее нарочно, чтобы выставить меня на смех. Мне все равно, как его зовут и кто он такой. Мне все равно, как он проживет остаток своей жизни. Мне нужен блогер по имени ливийский флейтист. И я его найду, даже если для этого нужно будет идти пешком отсюда до самой Ливии.

Между Траяно и Аннунциатой раньше была еще одна деревня, сказала ему Паола, когда они брели по этому лесу шестнадцать лет назад. У деревни не было выхода к морю, только два километра скалистого, остро изрезанного берега, и жители сажали овощи и пасли овец повыше в холмах. После войны там остались только несколько упрямых стариков, деревья выросли в брошенных спальнях, продырявив обветшавшие кровли, люди бросили свои дома, положили ключ под порог и ушли в город.

– Ты помнишь название? – спросил он тогда, но она пожала плечами.

– Таких деревень на юге несколько сотен, и никто про них не помнит. Когда ты проигрываешь, ты теряешь имя.

Ее нехитрые девчоночьи афоризмы смешили Маркуса, некоторые он даже записывал тайком. Иногда она часами несла простодушную чушь, в которой, будто прожилки меди в камнях, поблескивали мысли, вызывавшие у него зависть. В тот день, когда они обедали в деревне, Паола огляделась и сказала: в комнате, где много зеркал, всегда сквозняки, – при этом лицо у нее было такое хитрое, что он перегнулся через столик и поцеловал ее. В те дни он целовал ее сколько хотел, она никогда не прятала губы. Кто бы мог поверить, что однажды он вернется в Италию, встанет на четвереньки на поляне и станет нюхать землю, вобравшую в себя все, что от нее осталось.

Внезапный ветер промчался в верхушках пиний, небо треснуло пополам, и нижняя половина густо затянулась лиловыми тучами. Дождь начался сразу, бесшумный и непроницаемый, Маркус вспомнил, что оставил куртку в мотеле и свернул на тропу, ведущую к деревне. Он шел быстрым шагом, натянув капюшон толстовки до самых глаз и стараясь не потерять тропу, чернеющую в высокой траве. Слышно было, как листва потрескивает под дождем, будто целая стая сверчков.

Ему оставалось пройти несколько шагов до главной площади, где он собирался свернуть на улицу Лукко, когда дождь кончился, и сразу выкатилось распаренное алое солнце. Маркус снял свитер, стряхнул прилипшую к капюшону хвою и сунул его в сумку. В этих краях я только и делаю, что таскаю волглое барахло или пытаюсь его просушить, подумал он. И при этом счастлив, как тот голландский осел, что танцевал на льду. Это была первая поговорка сердитого боцмана. А вторая, кажется, звучала так: из коня не инжир валится!

С площади донеслись удары колокола: десять часов, подумал Маркус, синьора наверняка завтракает – доедает вчерашнюю пастьеру или коломбу. Еще рано. Он поймал себя на мысли, что хочет увидеть белокурую женщину, вечно подстригающую кусты. Хочет услышать, как она произносит: Бри, мой мальчик.

Куда бы пойти выпить? Утром в Паскетту открыта только закусочная в порту. Вино там с привкусом марганцовки, но после звона тарелок, пения Альберто Камерини и хлопанья дверей в мотеле приятно будет просто посидеть в тишине.

Два долгих гудка и один короткий: патрульный катер показался у скалы, в том месте, где море виднелось между стволами кипарисов. Он обгонял рыбацкое суденышко, медленно плетущееся к выходу из лагуны. Маркус прищурился, чтобы разобрать название, но катер уже скрылся из виду. Его загораживал северный склон холма с оливковой рощей, принадлежавший теперь черт знает кому, китайцу какому-нибудь, – да полно, стоило ли оно того, Пеникелла? Стоило ли разнимать целое на части ради того, чтобы умереть на чужбине?

Городской парк с бюстом Фердинанда Первого не зря называли piazza per una moglie gelosa, площадь для ревнивой жены: гавань просматривалась отсюда целиком, от рынка на западе до знакомой траттории на востоке.

Видно было портовых пьяниц, сидящих на бочках в тени рыбного сарая, видно собаку, спящую на куче тряпья за складом железного лома, видно пустые стапеля, где еще вчера стояла лодка Пеникеллы. И саму лодку, спущенную на воду, но плотно притертую к каменной стене мола с двумя кнехтами. Волна была высокой, и лодка покачивалась, натягивая полосатые канаты. Голый по пояс клошар возился с мотором, Маркус разглядел новенький доджер и заметно посветлевшие борта, ветрогенератор белел, будто чайка, присевшая на мачту.