Лена Элтанг - Картахена

Я достала открытку из дорожной сумки и принялась ее разглядывать. Можно предположить, что кусок картона был вырезан вместе с почтовой маркой. Наверняка брат пользовался моим маникюрным набором, квадратик аккуратный, кухонными ножницами так гладко не вырежешь. Открытка была ненастоящей, на ней не было ни полосок для адреса, ни всяких там надписей вроде Poste Italiane или Par Avion. Может, дело не только в убийстве, которому брат стал свидетелем, но и в марке, которая была здесь когда-то наклеена? И как связана эта открытка с убийством хозяина отеля?

Я сидела на стуле своего брата и смотрела в экран компьютера, заляпанный следами пальцев. Он вечно что-нибудь грыз в своей комнате, таскал туда бутерброды, и в клавиатуре тоже были хлебные крошки. От мысли, что я могу вытрясти их оттуда и доесть, у меня вдруг похолодела спина.

Выйдя из его комнаты, я увидела, что мама подмела кухню и растопила плиту, это было хорошим знаком. Последние несколько дней вообще были хорошими, мама сидела в саду, читала старые журналы и посмеивалась. В прошлый вторник я ей выгребла целую груду из-под братовой кровати: «Панораму», II Giornalino и комиксы.

Мама у нас не больная, а обиженная, сказал мне брат, когда я пошла в школу, и не слушай никого. Отец ушел, она обиделась и стала не такая, как все. Она не сумасшедшая, что бы там соседки ни говорили. Никому не рассказывай, Петручча, что происходит в доме. Никаким учителям. Даже если мать известку примется есть или варить спагетти в мыльной воде. За ней присматривать нужно, а так – ничего страшного.

Однажды летом (в две тысячи втором?) брат и его Джованинна взломали пустующую виллу и поселились там в спальне, содрав чехлы с мебели, на воротах виллы висела табличка «Продается», но она так выцвела, что названия агентства было не разобрать. Дом стоял на отшибе, окна выходили прямо в базальтовую скалу, а солнце появлялось на веранде только по утрам. Сад, как ни странно, был весь увешан гранатами и фигами, как будто в нем хозяйничал невидимый садовник.

Раньше там жила англичанка, работавшая у старой Стефании, красивая девушка, я видела в доме ее портрет, завалившийся за этажерку с книгами. Там вообще было немало ее вещей – наверное, она уезжала впопыхах. Стефания сняла виллу на полгода и поселила туда свою английскую служанку – потому что та забрюхатела, как выразилась соседка Джири. Говорили, что в деле был замешан молодой Диакопи, и девушку спрятали подальше от любопытных глаз. Это было давно, за год до моего рождения, но в деревне долго об этом болтали, хотя ребенка так никто и не увидел.

Джованинна прожила там с братом без малого неделю, пока их не застукали, ветчину и хлеб я приносила им из дому, умирая от восторга. Длинные полотнища москитных занавесок над кроватью, свертки с лавандой в пустых ящиках комода, Джованинна в платье англичанки, которое было ей куда как велико. Я зажмуривалась, стоя посреди комнаты, и представляла себе ту девушку, одинокую, напуганную, с торчащим животом, как она стоит у окна, выглядывая на дороге своего соблазнителя. Чужая жизнь, совсем чужая, а в ней Бри в обнимку с Джованинной, как будто у пляжного фотографа снимаются: подбежали к раскрашенному картону, сунули головы в дырки, клац! – и птичка вылетела.

Меня не слишком занимало то, что они делают, когда остаются одни, брат бы мне сам рассказал, если бы я попросила. Зато старуха, обитавшая в соседнем доме, подглядывала за ними, сидя у живой изгороди, разделявшей два сада. Заметив любопытную бабку, я собралась уже бросить в нее шишкой, но подошла поближе, увидела, что она сидит в коляске, и удержалась. Она напомнила мне старика, с которым Бри проводил вечера на катере «Манго фанго», стоявшем на стапелях возле волнолома. Не знаю, о чем они разговаривали, но брат его любил. Мне он всегда казался слегка помешанным, несмотря на складную городскую речь.

Когда брата убили, Джованинна даже не зашла к нам домой, у них к тому времени все было кончено, прошло лет пять, не меньше. Теперь я сама была такой, как Джованинна. Я смотрела в зеркало в прихожей и задыхалась от счастья. У меня только рост подкачал, я уже в школе была самой маленькой, хотя упорно носила туфли на каблуках. Джованинна, кстати, ни на что не сгодилась – поблудила, поблудила, да и вышла замуж, сидит теперь целыми днями на деревенской площади. С ней кончено, горелое мясо, как говорил один монах про ведьму, которую еще только собирались сжечь. А вот со мной еще далеко не кончено, про меня еще ничего не известно.

Бри полагал, что мне надо учиться ресторанному делу, с такой внешностью тебя возьмут в приличное место, говорил он, в Позитано или Анакапри, а там уж ты подберешь себе парня. Но вот беда – я не люблю еду, то есть совсем не люблю. Даже здесь, в отеле, у меня не проходит тошнота от того, что весь первый этаж пропах артишоками и уксусом. Единственное, что я позволяю себе подъесть, когда прихожу вечером на кухню – Секондо всегда раскладывает остатки десерта на огромном подносе, – это черный шоколад. И то, если очень горький.

Сегодня в отеле пусто, все ушли в деревню на мессу, прихватив по веточке оливы – наломали прямо в роще. Бедное деревце, оказавшееся на границе с парком, стоит теперь голое – наверное, ему каждый раз достается от постояльцев. Мое расследование почти не движется. Оно началось двенадцатого марта, когда я приехала в «Бриатико» со сменной обувью в сумке и с крепким зеленым яблоком, прихваченным из дома на завтрак. В семь утра я стояла за воротами, глядя, как солнце играет в стрельчатых окнах, а в половине восьмого шла по кипарисовой аллее, ведущей к парадному входу. «Бриатико» строил салернский архитектор в двадцатых годах, он прославился на севере и, наверное, обрадовался, когда получил заказ в родных местах. В те времена это был настоящий дворец цвета яичной скорлупы, окруженный парком, море было видно со всех его балконов, а та стена, что выходила на горы, была похожа на шахматную доску, отделанную травертином.

Когда я поняла, что мне придется устроиться сюда на работу, то долго ломала голову, как это сделать. Пока не подвернулась протекция. Я бы все равно проникла в отель, не мытьем, так катаньем, но кто же станет разговаривать с уборщицей или посудомойкой? А мне нужны слова, много слов. Мне нужно составить ясную картину из кучи мутных осколков и бесполезных черепков. О моем брате здесь никто не слышал, его кровь впиталась в землю эвкалиптовой рощи, будто дождевая вода. Зато они могут рассказать про убийство хозяина, которое так и осталось нераскрытым, две этих смерти крепко связаны, иначе и быть не может.

Помню, как я удивилась, когда зашла в холодный мозаичный холл гостиницы и увидела, что все зеркала в нем затянуты черным крепом, хотя вдова уже не носила траура. Я ее видела в церкви в Аннунциате – напудренную, затянутую в шелковое платье и без единой горестной морщинки на лице. Через пару дней мне объяснили, что зеркала в холле занавесила старшая процедурная сестра, а ей никто не смеет перечить. К тому же Пулия – калабрийка, у них траур носят годами, мертвеца держат в открытом гробу и целуют в губы, а на похоронах рыдают и царапают себе лицо.