Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Я все еще люблю Паулу Харгенау и не люблю Мари — Жан Филебра, записал он в своей парижский блокнот, остановившись в крохотной грязной гостинице на рю де Канетт неподалеку от Сен-Сюльпис. Это были первые строки в блокноте. Осознавал ли он, что, скорее всего, делает заметки для своего следующего романа. Осознавал ли в то время, что через несколько месяцев вернется в Вюртенбург, чтобы там на досуге расшифровать страницы наскоро набросанных заметок, описывающих постепенный и в то время почти необъяснимый отход от Мари — Жан, к концу их связи, незадолго до его отъезда из Парижа, переросший из осторожной попытки отдалиться в чувство эмоционального и физического отвращения к женщине, которую он незадолго до того заверял, что любит. Ох уж эти загадки любви.

Провешивая свои ожидания, его рассудок полагался на слова из блокнота. В его случае будущее основывалось на словах. Но на словах, которые не смутили бы привратника, каждый день приветствовавшего его традиционным: Похоже, опять прекрасный денек.

Повтори: Похоже, опять прекрасный денек?

Насколько он знал, привратник вполне мог быть в команде, расстреливавшей его отца. Разумеется, это не слишком вероятно. Но даже если и так, он лишь выполнял приказ. Если тебя отрядили расстреливать, ты не можешь выбирать, кого тебе хотелось бы пристрелить. Или можешь?

Опять выдался великолепный денек, и он в самом деле не хотел бы оказаться в ином месте.

Он был убежден, что его чувства в отношении великолепного летнего дня в общем и целом разделяют и люди, небрежно прогуливающиеся по Хауптштрассе, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на витрину, осматривая выставленные там вещи или подчас вглядываясь внутрь магазина в надежде разглядеть привычное лицо, несомненно немецкое, дюреровское лицо знакомого или друга.

И чего же ты в действительности хочешь? как-то раз спросила его Паула.

Перераспределения богатства, мгновенно ответил он.

Нет. Чего ты хочешь на самом деле?

Успеха, осторожно сказал он.

Нет. Не успеха. Чего ты хочешь на самом деле?

А почему не успеха?

Ты не обращал внимания, что ты чудовищно изворотлив?

Нет.

Если бы я только знала, чего ты хочешь на самом деле, я могла бы тебе доверять, со всей искренностью сказала она.

Ты можешь мне доверять.

Нет.

К этому времени ему нравилось думать, что большинство людей в Вюртенбурге выбросило его из головы. Его довольно-таки неуклюжее, как повсеместно раструбили пресса, телевидение и радио, выступление в суде оказалось, по счастью, вытеснено более свежими событиями. Землетрясение в Чили, голод в Эфиопии, государственный переворот в Танзании, широкое применение пыток в Латинской Америке и Греции. Время от времени один из друзей Паулы, такой же активист, отбывающий ныне от десяти до двадцати — или от пятнадцати до тридцати? — лет по подозрению в длинном списке преступлений, включающем в себя поджог, угрозы, похищение, вооруженное ограбление, убийство первой и второй степени, объявлял голодовку, что вызывало в газетах определенный отклик. Но местопребыванием его, Ульриха, никто на самом деле не интересовался. Никому, возможно, не было дела до того, что он собирался написать теперь. Он бы ничуть не удивился, узнав, что ряд знакомых с его творчеством людей ожидает найти в следующей книге своего рода объяснение его очевидно — для них — аномального поведения… объяснение, для него самого совершенно излишнее. Он даже уверился, что многие из его старых друзей убеждены, что он лгал полиции и суду, чтобы выбраться вместе с Паулой из той передряги, в которую, как оказалось, они попали. Но он не лгал. Чтобы спасти свою и Паулы шкуру, он просто рассказал правду. Не было нужды что-либо выдумывать. Не нужно было даже беспокоиться, что его поймают на противоречии. И все равно это привело к тому же самому. То, что он вынужден был рассказать, позволило министерству юстиции выдвинуть безукоризненное обвинение против восьмерых людей, которые часто ели за его столом и по причинам, которые он до сих пор, учитывая полное отсутствие энтузиазма со своей стороны, так и не мог объяснить, доверяли ему свои цели и планы. Возможно, они рассудили, что Ульрих фон Харгенау-старший, как-никак, умер — по меньшей мере, так кажется, — не выдав имен своих соучастников. Так почему же не предположить, что Ульрих Харгенау-младший последует его примеру? Конечно, полиция с самого начала знала, что Паула — один из главнейших стратегов, организатор, мозг, стоящий позади многих «военных игр» группы Einzieh, точно так же, как и она сама должна была знать, что он, а скорее благословенное имя Харгенау, вытащит ее из переделки. Так оно и случилось. Конечно, потребовалось кое-что предпринять. Ряд спешных телефонных звонков, несколько совещаний, немного слез, немного переговоров, немного обещаний — и министерство юстиции было готово в виде исключения посмотреть сквозь пальцы на их неблаговидные поступки. Их юношеские неблаговидные поступки. На следующий день после суда газеты цитировали, как Паула многозначительно заявила, что ее и всю группу предали. Нет, сказала она. Имена она предпочитает не называть. Ну, с известным самодовольством сказала она, когда они на миг встретились у себя дома, ведь это дело не скажется на продаже твоих книг, не так ли?

Возможно, так оно и было. В Вюртенбурге его книги можно было найти теперь чуть ли не в каждом доме — рядом с непрочитанными томами Брумхольда и непрочитанными же книгами Ахселя Вейнрадта и Клауса Карша, единственных сколько-нибудь известных современных авторов, живущих в Вюртенбурге. У него были все основания полагать, что никому нет дела до его возвращения, никого не волнует, в Базеле в настоящее время Паула или в Берне, Цюрихе или Женеве. Что же касается Мари-Жан Филебра, она для них еще не существовала… по крайней мере до тех пор, пока в книжных магазинах не появится его следующая книга, и в результате любой сможет просмаковать его парижскую любовную связь… по-своему никуда не годную связь, которая в конечном счете служила скорее литературным, а не эротическим целям… связь, которая к тому же продемонстрировала ему его собственную моральную трусость, его непостоянство, нерешительность, ненадежность, его неискренность и коварство… на самом деле — все, в чем обвинила его Паула, укладывая перед отъездом свои вещи.

Почему же ты ждала все это время и не уходила? — поинтересовался он.

Над чем вы сейчас работаете, спросил его издатель, когда они встретились вскоре после возвращения Ульриха из Парижа. Нечто весьма увлекательное, сказал он. Парижская любовная история. Издатель, похоже, почувствовал облегчение. Так много было понаписано о вашей былой политической деятельности, тактично прокомментировал он. Мне все же казалось, что вы захотите дополнить… свои воспоминания.