Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки

Анна посмотрела на своих учеников. На такие знакомые, привычные лица девяти мальчиков и одиннадцати девочек. На четырнадцать привычных детей, чьи принадлежащие к среднему классу родители живут в Брумхольдштейне, и на шестерых детей рабочих из Демлинга. Почему такой упор на привычном?

Так что же привычно? И они решили, что привычна точилка для карандашей, привычно, хоть и вызывает легкий испуг, вытянутое лицо директора, привычен автобус, доставлявший учеников в Демлинг, как привычен и его водитель, в прошлом школьный сторож, который каждый день отвозил их в Брумхольдштейн и обратно. Привычна была даже и сама поездка. В плохую погоду или когда на автостраде происходила авария и машины стояли в километровых пробках, она могла быть неспешной, могла она, когда шофер шел на ста десяти, стать и стремительной. Привычны, решили все шестеро, оба варианта. Для детей же из Брумхольдштейна, естественно, поездка на автобусе привычной не являлась. Каждый день на пути в школу из Демлинга дети проезжали мимо заброшенной железнодорожной станции Дурст. Она была им до того привычна, что едва ли кто-то смотрел на нее из окна. Ведь, объяснила фрейлейн Хеллер, когда что-либо становится очень уж привычным, мы перестаем это замечать. Дети водителя автобуса тоже ходили в школу в Брумхольдштейне. Пусть в Демлинге и не любили это признавать, школа в Брумхольдштейне была куда лучше. Она обеспечивала лучшее образование. На самом деле дети из Демлинга, посещавшие школу в Брумхольдштейне, судя по всему, считали себя на голову выше своих соседей по Демлингу, ходивших в местную школу. В Брумхольдштейне, однако, они так и оставались обособленной группой. К ним особо не тянулись. Одноклассники из Брумхольдштейна не звали их играть вместе с собой. Но они постепенно стали воспринимать это неравенство как составляющую своего повседневного опыта. Они уже и не пытались понравиться ребятам из Брумхольдштейна. Перестали ждать приглашений, которые никогда не воплощались в жизнь.

Но зачем фрейлейн Анне Хеллер тратить столько времени на обсуждение привычного, если только у нее нет определенных сомнений, задних мыслей насчет привычных, повседневных событий ее жизни.

Когда мы просыпаемся утром, сказала Анна Хеллер, стоит нам открыть глаза, как они останавливаются на привычных очертаниях наших вещей, мебели, стен, висящих на них плакатов и рисунков, жалюзи и окон, всего, что мы можем увидеть, встав у окна. Иногда небо ясное и голубое, в другой раз облачное; иногда деревья стоят в цвету, в другой раз они голы и засыпаны снегом. Но все это привычно. Мы встаем и идем в ванную, где чистим зубы, моем руки и лицо, смотрим в зеркало и причесываемся. И все это привычно. Мы желаем родителям доброго утра. Мы в каком-то смысле устанавливаем и подтверждаем преемственность привычного. Если мы когда-нибудь отступим от привычного, если мы когда-нибудь забудем сделать что-либо привычное, то, скорее всего, кто-нибудь нам напомнит, сказав: Ты забыл пожелать доброго утра. Ты забыл поцеловать меня. Ты забыл почистить зубы. Конечно, в этом мире хватает сердитых людей, которые никогда не желают доброго утра и никого не целуют, и вполне может статься, что они к тому же и не чистят зубы, а значит, для них такое поведение будет привычным. И еще, когда мы думаем о прошлом, когда мы думаем о чем-то случившемся в прошлом — вчера, позавчера, неделю назад, — разве не думаем мы в определенной степени о том, что считаем привычным? Ибо привычно нам по крайней мере само воспоминание, не важно, приятное или неприятное.

Внизу у входа в школу стоял желтый автобус. Еще одна причина, по которой школьники из Демлинга чувствовали себя чужаками. Автобус был стар и громыхал.

Окна дребезжали, мотор тарахтел. Все связанное с автобусом привлекало, казалось, внимание к его ветхому состоянию, и каждый, кто его видел, сразу же узнавал его — и понимал, почему он тут. Не успевали закончиться занятия, как школьники из Демлинга уже мчались прочь. Откуда такая спешка? От них это не зависело. Водитель хотел поскорее тронуться в путь. Если они не успевали на автобус, им приходилось возвращаться своим ходом. Что к этому добавить, если дома, где жили их одноклассники, они видели только снаружи. Они спешили назад в свои старые дома и в старые, пропахшие прошлым квартиры. Запах прошлого в Демлинге привычен. Затхлый, привычный запах. Как ни три и ни чисти, все равно пахнет прошлым, в то время как в Брумхольдштейне пахнут только свеженатертые полы и благоухают цветы.

Слово «привычное» так и осталось на доске, когда школьники разошлись.

По дороге в архитектурную мастерскую отца, откуда кто-нибудь подвез бы ее домой, Гизела, как в полусне, обследовала все вокруг себя, пытаясь определить, до какой степени это привычно. Херр Минске, парикмахер, который замер, рассматривая улицу, у окна своей мастерской, помахал ей рукой. Каждые три недели ее отец приходил к нему стричься. Она помахала в ответ. Этот обмен приветствиями был привычен. Мимо по направлению в Демлинг прогромыхал желтый школьный автобус, и девочка из ее класса, высунувшись из одного из задних окон, помахала ей рукой. Это уже было чуть менее привычно. Она не могла припомнить, чтобы такое случалось прежде. Она неохотно помахала в ответ. Неохотно, поскольку предпочла бы обойтись без контактов с автобусом или его пассажирами, возможно потому, что боялась, как бы любое проявление дружелюбия к ребятам из Демлинга не поставило под угрозу ее отношения с остальными учениками. Автобус, однако, был более чем привычен. Потом, проходя мимо витрин с их более или менее привычным содержимым, она, остановившись у светофора, вдруг заметила за рулем проезжающей мимо машины жену мэра, Вин, и это было привычно. Но когда жена мэра остановилась у перекрестка на красный свет, Гизела увидела, что сидевший рядом с Вин мужчина в синем блейзере, целиком погруженный в беседу с ней, — не кто иной, как ее отец. И это — по причинам, объяснить которые она не могла бы — привычным не являлось. Не было никаких причин для непривычности, но то, как они разговаривали, серьезное выражение их лиц намекало, казалось, на нечто не вполне привычное. Это-то на самом деле и остановило Гизелу, и она не бросилась к машине и не позвала отца. Позже она решила, что эта встреча — если ее можно так назвать — оказалась столь непривычной из-за раскрасневшегося, сердитого лица Вин, лица, которое помнилось Гизеле только бледным, холодным и отрешенным, словно ничто на свете не было способно повлиять на его изысканные пропорции.

Вступление к Гизеле и Эгону.

На каминной полке алые гвоздики из сада в бледно — зеленой вазе. Ваза, дюжина недавно срезанных цветов, залитый ярким светом интерьер, все это отражается в висящем в раме над каминной доской большом зеркале и требует — или так только кажется — особо пристального взгляда, особого внимания. Рассуждая о Германии (в конечном счете, не такая уж необычная тема для беседы), о ее истории, достижениях, ее литературе, ее впечатляющем экономическом возрождении, кажется почти невозможным не признать или не распознать во всем немецком внутренне присущую ему Standpunkt, немецкую точку зрения, единственно немецкий способ видеть и оценивать предмет: дом, бесплодный холм, дерево в цвету или нечто столь же мимолетное, как проплывающее облачко, а также и способ, которым эта оценка, этот простой взгляд снаружи, как и распознание истинных свойств или качеств того, что на виду, способны отразить общество, культуру, особый народ.