Амин Маалуф - Лев Африканский

Друзья предупреждали меня, что в первую брачную ночь многие невесты стараются показаться несведущими, удивленными, испуганными, но о том, что невеста может лишиться чувств, я не слыхал. Впрочем в маристане ходили разговоры, что вдовы и одинокие женщины подвержены частым обморокам, случающимся в результате истерии, но чтобы такое произошло с пятнадцатилетней девушкой, да еще в объятиях мужа! Я встряхнул Фатиму и попытался поставить ее на ноги — голова ее бессильно откинулась назад, глаза закатились, губы приоткрылись. Тут уже затрясло меня и, честно признаюсь, не столько из-за волнения за кузину, чем из-за страха, что, открыв дверь и крикнув: «На помощь! Новобрачная потеряла сознание!», до конца своих дней стану посмешищем.

Я не придумал ничего лучшего, чем дотащить ее до постели, уложить на спину, разуть и развязать завязанный под подбородком платок. Дыхание ее стало ровным. Теперь она более походила на уснувшего человека. Я сел рядом, размышляя над тем, как поступить. Можно было поранить палец, испачкать простыню и забыть о брачной ночи хотя бы на сутки. Но смогу ли я сделать так, чтобы это и впрямь было похоже на кровь девственницы, не разоблачит ли меня опытная соседка? Я с отчаянием и мольбой уставился на Фатиму. Пламенеющая копна ее волос разлетелась по подушке. Я провел по ней рукой, вздохнул, потрепал ее по щеке, один раз, другой, с каждым радом все сильнее. На ее губах обозначилась улыбка, но она не проснулась.

Я стал трясти ее, сначала легко, а затем так, что кровать заходила ходуном. Попусту: она спала.

Устав, я вытянулся на постели и случайно дотронулся до подсвечника. Только я собрался задуть свечу и тоже уснуть — будь что будет, — как в дверь поскребли, призывая меня исполнить долг. А может, мне это показалось? Как и то, что шум в доме стал назойливее. Я уже не отдавал себе отчета, сколько времени провел в этой словно привидевшейся мне в кошмаре комнате. Снова положил руку на Фатиму, стараясь ощутить биение ее сердца, и закрыл глаза. Легкий аромат серой амбры напомнил мне о негритянских мелодиях Томбукту. Передо мной возникла Хиба, при свете луны завершающая свой танец: руки ее раскрывались мне навстречу, кожа была гладкой и скользкой. Это от нее исходил аромат амбры с примесью моря. Мои губы дрогнули, произнося ее имя, мои руки, все тело устремилось к ней…

В отсутствие Хибы женщиной стала Фатима. Я открыл дверь, соседка схватила долгожданную простыню и возопила. Тут же грянула музыка, гости воодушевились и пустились в пляс, так что полы затрещали. Вскоре позвали и меня, уверяя, что на жену я еще успею наглядеться. И то верно, согласно обычаю, я не мог покинуть дом раньше, чем через неделю.

Утром, когда я проснулся, новобрачная стояла в патио, прислонившись к фонтану и наблюдая за тем, как моя мать в двух шагах от нее драит огромный медный поднос, готовясь ко второй брачной трапезе, намеченной на вечер — обычай требовал, чтобы в этот раз были приглашены только женщины, а пели и плясали только служанки. Сальма с озабоченным выражением лица что-то вполголоса внушала Фатиме. Когда я подошел, она прикусила язык и еще усерднее принялась за поднос. Фатима обернулась ко мне, ее лицо расплылось в блаженной улыбке, словно мы провели счастливейшую из ночей любви. Она была босиком, в том же платье, что и накануне, только слегка помятом, с теми же румянами на лице. Я изобразил на лице равнодушие и направился в дом к отцу, который с гордостью обнял меня и потребовал корзину с фруктами. Ставя ее перед нами, мать шепнула мне на ухо укоризненным тоном:

— Будь же терпелив с бедняжкой!

Вечером я ненадолго появился за столом, где собрались женщины. Среди них была и Хиба, которой я был лишен на целую неделю. Когда я вышел из-за стола, Фатима последовала за мной, наверняка по настоянию моей матери. Взяв меня за руку, она покрыла ее поцелуями.

— В прошлую ночь я тебе не понравилась.

Не отвечая, я вытянулся на левой половине постели и закрыл глаза. Она склонилась надо мной и едва слышно неуверенно выговорила:

— Не хочешь ли навестить мою сестричку?

От удивления я подскочил. Хиба, смеясь, рассказывала мне о некоторых выражениях, используемых женщинами для обозначения интимной части тела. Но мог ли я ожидать услышать это из уст Фатимы, которая еще вчера потеряла сознание при одном виде опочивальни! Я повернулся к ней.

— Кто тебя научил этому?

Она испугалась, устыдилась и расплакалась. Я рассмеялся и прижал ее к себе. Она была прощена.

Неделя завершилась последним из застольев, во время которого свояки преподнесли мне четырех баранов и много горшков с вареньем. На следующий день я наконец покинул дом и прямиком отправился на базар, чтобы исполнить последнее из действий нескончаемого брачного ритуала: купить несколько рыбешек и отдать их матери, чтобы она бросила их под ноги новобрачной с пожеланиями здоровья и плодовитости.

До конца этого года с Божьей помощью удалось сделать Фатиму брюхатой, после чего возникла нужда в более высоко оплачиваемой работе. Мать посоветовала мне заняться торговлей, мне это тоже было по сердцу, учитывая мою страсть к путешествиям. И предсказала:

— Многие стремятся к наживе и для того открывают для себя бескрайний мир. Ты же, сынок, будешь стремиться открывать для себя мир и через это обретешь сокровище.

Тогда я лишь улыбнулся.

В последние дни лета Фатима подарила мне дочь. Я назвал ее Сарват — Удача, — поскольку в этом году было положено начало моему процветанию. Пусть и недолговечному, жаловаться я не стану: Бог дал — Бог взял. Я привнес в его достижение лишь свойственные мне невежество, надменность и страсть к приключениям.

Перед тем как вступить на избранное поприще, я нанес визит Томазо де Марино, генуэзцу в летах, с которым я свел знакомство по пути из Томбукту, он был самым уважаемым из всех чужестранных купцов, обосновавшихся в Фесе, поскольку отличался мудростью и прямодушием. Я хотел испросить у него совета, может быть, даже поработать с ним какое-то время или совершить путешествие под его началом. Хотя он был болен и не вставал с постели, он необыкновенно радушно принял меня, помянул добрым словом дядю, посмеялся над нелепыми случаями, приключившимися с нашим караваном.

Цель моего визита погрузила его в долгие раздумья; казалось, он прикидывал, на что я способен, переводя взгляд с моей фетровой шапочки на аккуратно подстриженную бороду и вышитую куртку с широкими рукавами. Его белые брови напоминали весы, на которые были положены все «за» и «против». В конце концов, одолев колебания, он сделал мне неожиданное предложение: