Михаил Барышев - Вороний мыс

— Уедешь, на нашем порядке всего три живых дома останутся… Пролетко мне вчера жалился. Солнышко, говорит, Анфимья, еще вижу, а другое все у меня затемнилось.

— Плохой он стал зрением… Годок мне. В гражданскую вместях партизанили, в отряде Павлина Виноградова. Бойкой тогда был Илья Степанович, варовой. Одно слово — Пролетко…

Петр Романович, а по-уличному дед Пека, с грохотом задвинул ящик и смял в ладони жидкую бороду, вспомнив, как весной сменил на крыльце изношенные перила и старинный дружок не узнал его дом. Сухой и щуплоплечий Пролетко потерянно топтался у крыльца, тыкал клюкой в отремонтированные ступени, шарил по незнакомым гладкостроганым доскам перил и задирал голову, силясь высмотреть что-то незрячими белыми глазами.

Петр Романович за руку провел его в избу.

— Умахнешь в город и на деревню не оглянешься. Да и что оглядываться? Сиротеет родимушка наша, пустеет с каждым годом. Ране триста с лишним домов было, и в каждом куча народу, а теперь и пятой доли не насчитаешь. Молодые нонь целятся, где житье полегче. А у нас ведь как — одних дров на зиму сколько надо запасать…

Ширококостная, с плоским, щадровитым от давней оспы лицом, Анфимья просторно расселась на лавке возле окна. Безбровые глаза ее, спрятанные в складках толстой кожи, зорко вглядывались в старье, которое перебирал дед Пека.

— В городе-то, сказывают, батареями топятся и в кухне вода из крана текет. К проруби, как у нас, с ведрами не бегают. Благодать! Не бывала я еще в городе, Петрей Романович. От добрых людей только про то житье слыхивала… Манька, племянница, не заикнется и в гости пригласить. Верно говорят, что родня, как зубна болесть… Остареешь, так никому ты не нужна.

— Крепка ты еще, Анфимья… А мне на масленой семьдесят три годка сверсталось… Ты на Маньку сердца не держи. У молодых интересы другие. Наше с тобой времечко под гору укатилось. В ногах мы теперь путаемся, небо коптим. Вот и весь сказ.

— Так то оно так, а ведь сам в могилу не запихаешься… Тебе, Петрей Романович, полдела на старости жить. Этакого сына вырастил, пенсию получаешь. А я на свете одинешенька, как божий перст.

Анфимья сокрушенно вздохнула, без нужды поправила платок и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть пригоршню пыльных пробок от разбитых графинов, которые дед Пека, покатав на ладони, собирался кинуть в мусорное ведро.

— Андрей-то где?

— Пишет в горнице. Строчит бумагу каждый день от всхожего до закатного часа. И все из головы!

— Гли-кось, какой разумный. Не на доктора он, случаем, выучился?

— По словесной науке идет. Диссертацию теперь сочиняет. Во куда Вайгины заворачивают!

— Я в молодых годах тоже памятливая была, а учиться тогда моды не держали, дак что сделаешь… Акафисты всё еще без запиночки читаю.

— Акафисты! — передразнил дед Пека, искоса поглядывая на соседку и пытаясь сообразить, какая нужда привела ее спозаранку. Свой интерес у Анфимьи был. Жизнь прожил дед Пека с ней бок о бок. Жох-баба, его соседушка. В дождь бороной укроется, с алтыном к рублю подъедет. С ней уши не развешивай. Неделю назад две жердины в момент из огороды вывернула. Пока дед Пека сообразил, что к чему, те жердины сгорели в Анфимьиной печи.

— Квартира у Андрея большая?

— Три комнаты… Да еще кухня отдельно, ванная и коридор.

— Хорошее тебе житье будет, Петрей Романович. Кому, говорят, поведется, у того и петух несется. Скоро ли укатишь-то?

— Недели, видно, через две, — ответил дед Пека и со стуком прихлопнул дверцы кухонного шкафа из темных сосновых досок, сработанного в молодости собственными руками. Вздохнул и оглядел просторную кухню с могучей печкой, с крепкими тесаными лавками вдоль стен, с ухватами, аккуратно составленными в запечье, с кованым крюком на потолке, на который давно не было нужды вешать люльку-зыбку. Валялась зыбка, резная, с точеными столбиками по бокам, на чердаке, в пустом хламе. Скоро кинет все это Петр Вайгин, заколотит окна досками. Еще две доски крест-накрест прибьет на входную дверь и укатит в город.

Летом в деревню приехал сын, сказал, что проживет месяца полтора, чтобы в спокойной обстановке закончить диссертацию, а потом увезет отца с собой в город.

— Как так в город? — удивился дед Пека словам Андрея. — Мне и здесь, на родимушке, житье ладное.

— Вместе будем, отец. Чего тебе одному маяться. Когда мама жива была, еще туда-сюда. А теперь… Тоскливо ведь тебе в пустом доме жить.

— Вроде бы уж обвыкать стал, — слабо воспротивился дед Пека, понимая, что Андрей говорит правду.

Худо жилось в доме без хозяйки. Второй год пошел, как проводил Петр Романович Катеринушку на погост, под «зеленое одеяло». Топталась по своим делам, вроде и на здоровье не жаловалась, а прошлой зимой после чая откинулась на спинку стула и отошла. Половину души вынула у Петра Романовича.

— Нина тебя просит приехать. Внучата деда дожидаются. Персональное приглашение прислали.

Андрей улыбнулся и подал отцу лист бумаги в косую линейку, на котором печатными буквами, разноцветными карандашами были написаны приветы от внуков и приглашение скорее приезжать. И самолет был нарисован с винтом и крыльями.

От того листа защемило в груди. Двое внуков растут. Колька да Дмитрий. Кольке с весны шестой год уже пошел, а Димитрий пока еще на четырех шастает. На фотокарточке только видел внучат Петр Романович. Разве это порядок, если разобраться. Два вайгинских мужика на свет народились, два молодых отросточка от поморского корня, а родной дед еще их на руках не держивал, ни свистульки им еще не смастерил, ни самострела…

Втайне Петр Романович ждал от сына приглашения и был благодарен Андрею. Но слова сына испугали его. Одно дело слова послушать, а другое — по тем словам жизнь перевернуть. Шутка ли в одночасье старому дереву коренья из земли вывернуть.

Много было с Андреем говорено за лето. Но переупрямил сын. Теперь все было решено, и начал Петр Романович потихоньку готовиться к переезду в незнакомый ему город Ярославль, что стоит на берегу Волги и, по уверению Андрея, красивее того города на свете нет.

— Бочку бы ты мне, Петрей Романович, отдал, — ёрзнув на лавке широким задом, попросила Анфимья. — Уедешь, и пропадет бочка попусту, а я бы приспособила волнухи солить. Третьеводни у Щукозеру за вениками бегала, дак приметила, что хорошо сей год волнухи уродят… Отдал бы бочку.

Вот, оказывается, куда соседушка нацелилась!

Бочку, сельдянку, дед Пека держал под водостоком. Крепкая бочка, износу такой посудине нет. Разве можно нынешние пластмассовые финтифлюшки, что в рыбкоопе продают, с таким изделием сравнять. С Мурмана бочка привезена, когда ходил туда дед Пека последний раз на вешний промысел. Сейчас такую ни за какие деньги не укупишь…