Валерий Губин - Вечное невозвращение

Макаров вскочил и стал быстро одеваться. Пока он на Марсе, надо отыскать отца, надо убедиться, что он, Макаров, действительно существует, что он сам нашел Анну, что он помнит все, что с ним случилось, и еще не стал частью марсианского пейзажа. Оставив Анне записку, он вышел на улицу и быстро пошел к метро.

Как хорошо было снова очутиться на улице и идти, вдыхая теплый летний воздух, слегка отдающий бензиновой гарью, вглядываться в лица прохожих и изумляться тому, что все они удивительно приятны, что нет больше тоскливого чувства потерянности в толпе, неприкаянности собственного существования. Несомненно, он попал в другой мир, миров множество, и различаются они только состояниями нашей души. Однако изменить это состояние, сложившееся в определенных жизненных обстоятельствах, — почти невозможная задача. Во всяком случае, думал Макаров, этого нельзя достичь собственными усилиями. И расстояния между этими состояниями, между этими мирами, поистине космические.

Тут он услышал, как продавец у лотка громко кричит:

— Есть беляши! Есть!

Продавец кричал ровно через десять секунд:

— Есть беляши! Есть!

Макаров прошел уже метров сто, и вдруг ему показалось, что продавец выкликает пароль, что к нему нужно подойти, что продавец кричит специально для него или для тех, кто этот пароль знает.

Он вернулся, подошел к продавцу, и пристально глядя ему в глаза, твердо спросил:

— Есть беляши?

— Есть беляши! Есть! — ответил продавец, как автомат.

Макаров засмеялся и пошел дальше. И тут же натолкнулся на университетского приятеля, которого не встречал уже лет десять. Они очень обрадовались друг другу, долго жали руки, вглядывались в лица, потом сели за столик кафе на тротуаре, спросили пива и закурили.

— Ты кем сейчас работаешь? — спросил приятель.

— Эдитой Пьехой.

— Здорово!

— А ты?

— А я собакой по кличке Кузя.

— Собакой — это ничего. Кроликом плохо. Где ты такие брюки достал?

— За границу часто мотаюсь. Я все в том же НИИ, правда, уже начальник отдела, международные связи.

— То-то я вижу — хорошие брюки. Вроде замшевые.

— Это не замша, материал такой особый, не мнущийся. Ну, расскажи о себе. Что ты сейчас делаешь?

— Роман пишу.

— Что, сразу роман? Где-нибудь уже публиковался?

— Да так, кусочками. В Великом Устюге часть вышла, в Паневежисе несколько страниц.

— Странный набор городов.

— Что делать, больше пока нигде не берут.

Макаров смотрел на приятеля и вспоминал, что в студенческие годы он его недолюбливал, тот вечно шестерил перед партийным и деканатским начальством. Но сейчас он с удовольствием рассматривал его робкий белый завиток над почти лысой головой, и этот завиток почему-то вызывал у него нежные чувства к стареющему сокурснику.

— Ну а в целом ты как живешь?

— В целом — удивительно! — сказал Макаров, — Дело в том, что у меня есть женщина.

— Ты, по-моему, женат?

— Жена у многих есть. А женщина очень мало кому дана. Женщина — это нечто другое.

— Что же это?

— Это спасение, это уверенность в том, что тебе будут заглядывать в глаза, когда ты проснулся, и искать там тени твоих ночных страхов, чтобы их рассеять.

— Да, я вижу, что стал писателем. Но если серьезно, то я тебя понимаю. Тебе повезло, что встретил свою женщину.

— Женщину нельзя встретить, ее нужно создать самому. Из небытия. Женщина в природе не встречается, там есть девицы, жены, тетки, старухи. А женщин нет. Их надо создавать.

Они сидели часа два, выпили еще несколько бутылок пива, вспоминая старых друзей, преподавателей, всякие курьезные случаи из студенческой жизни.

— А помнишь Сердечникова?

— Это тот, который, напившись, ходил по карнизу третьего этажа и грустно заглядывал в окна?

— Он самый. А Утенкова?

— Не помню.

— Не мудрено, его еще на первом курсе отчислили. Он писал сценарий и листы складывал в тумбочку, закрывая на амбарный замок. А как-то ночью, пьяный, перелезал через забор, пропорол пальто чугунной пикой и так заснул там, на трехметровой высоте, до утра.

— Ну, этого-то я помню, только фамилию забыл!

Макаров проводил приятеля до метро и клятвенно обещал регулярно звонить.

— А мою фамилию ты, кстати, не забыл? Да не мучайся, Новиков моя фамилия.

— А отчество как твое?

— Обойдешься и без отчества.

Потом Макаров шел, слегка покачиваясь, и думал о том, что не только женщины, а вообще все имеет смысл только в том случае, если ты сам это создал. Все, что не создал сам, — призраки. Они сегодня есть, а завтра нет, они необязательны для тебя, так же как и ты для них. Как же тяжело должно быть живому человеку, который сам все создает! Для него любая вещь — падающий лист, шум дождя или выражение лица встречного человека — это все он сам, это все окрашено его переживаниями, это все вызывает в нем радость или боль. Наверное, такие люди встречаются только на Марсе, и он сам уже несколько дней пытается быть таким, и кажется, у него получается.

Ночью он проснулся с сильно колотящимся сердцем, сел на диване, потом на цыпочках, чтобы не разбудить Анну, прошел в кухню. Ничего сердечного в аптечке не было, но в буфете он обнаружил початую бутылку коньяка, выпил треть стакана и сел, прислушиваясь к себе. Вскоре отпустило.

И вспомнился ему сокурсник Утенков, тот самый, что писал сценарий и складывал его в тумбочку под амбарный замок. Вспомнил, что Утенков несколько раз рассказывал ему по секрету про свою двойную жизнь. Здесь он учится или почти не учится на первом курсе университета, а в другой жизни он летит в космосе. Больше всего поражали те подробности, которые он приводил, рассказывая о другой жизни. Месяц он проводит в анабиозе, а месяц сидит перед пультом, глядя на экран. И на этом экране ничего не меняется — четыре звезды слева, словно выстроившиеся в очередь, а справа уже который год тянется унылая, сильно разряженная туманность. Правда, из четырех звезд вторая за последний месяц стала немного ярче и слегка затмевает свою ближайшую соседку.

Утенков рассказывал все это три или четыре раза, поэтому Макаров так хорошо тогда запомнил подробности и вот только сейчас вспомнил.

«А еще, — говорил Утенков, — всегда на том же градусе, на том же месте экрана, еле видимое мерцание. Это не звезда, это дюзы ведущего корабля, он идет в нескольких тысячах километров впереди. Два корабля, словно в связке, несутся в космосе — две жалкие живые песчинки в огромном грозном ледяном безмолвии». И он, Утенков, очень беспокоится: много лет как перестали поступать сигналы от ведущего, может быть, там уже нет никого в живых, и только автоматы поддерживают заданный курс?

— Знаешь, — сообщил он Макарову несколько дней спустя, — во мне все сильнее растет подозрение: никакого старта не было, мы всегда неслись так в бесконечном пространстве, все дальше уходили в эту пугающую бездну, и в прошлом ничего не было, кроме длительных вахт и длительного сна в анабиозе. И эта моя жизнь очень похожа на ту, она также не имеет ни конца, ни начала, рождение и смерть — только видимость. На самом деле все вокруг — бессмысленная и пугающая бесконечность.