Валерий Губин - Вечное невозвращение

В больнице мы сами отвезли Сашу прямо в палату. Рита предложила ехать к ней в общежитие, но мы остались коротать ночь в вестибюле на скамье. Часа в два я проснулся — от неудобной скамейки сильно заболел бок — и решил пройтись по коридорам, размяться. Я неслышно шел мимо раскрытых дверей палат, где в темноте кто-то храпел или вскрикивал, мимо спящей под яркой настольной лампочкой дежурной, и во мне всплывало то ощущение жути, которое с детства порождали больницы: там везде и всегда отвратительно пахло постными щами и карболкой, всегда гудели спускающиеся с потолка огромные трубы и всегда чувствовалось присутствие боли, страдания, смерти. Здесь было все то же самое. Мне представлялось, что эта больница, как жуткий спрут, забрала в себя моего друга и больше не собирается его отдавать. Я и не заметил, как за последний год Саша из соседа, а потом приятеля превратился в друга. За всю жизнь у меня было два друга, и оба умерли. Всегда было несколько приятелей, с которыми я мог не встречаться по полгода, не особенно этим огорчаясь. Теперь, если с Сашей что случится, я до конца дней останусь с этими своими приятелями, только встречаться мы будем все реже и реже, пока некоторые вообще не перестанут отвечать на звонки. Мне стало грустно, так невыносимо грустно, словно у меня сейчас будет инфаркт. И тут я увидел Сашу.

Он стоял у окна в самом конце коридора и рассматривал звезды.

— Думаешь о новой картине? — спросил я подходя.

— Да. Посмотри, какой необычный цвет звезд. Они почему-то кажутся зелеными. Наверное, это особенность местного воздуха. Жалко, я не успею нарисовать зеленые звезды в больничном окне.

— Может быть, и успеешь.

— Замечательное у нас с тобой путешествие получилось! Не так ли? Столько увидели интересного, с такими девушками подружились. Ты ведь не жалеешь?

— Нет, я очень доволен. Только я думаю, что путешествие наше не закончилось. Отдохнешь — и поедем дальше.

— Нет, пора составлять завещание.

— Если ты собрался помирать, то зачем встал?

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Умереть — это очень естественно. Мы всегда ближе к смерти, чем к жизни. Треть жизни мы спим, еще треть живем, как автоматы, почти не приходя в сознание. Только изредка мы чувствуем, что живем: когда любим, когда творим, когда веруем. Я, наверное, был живым в полном смысле этого слова несколько дней за всю свою жизнь. И это были самые счастливые дни.

— Преувеличиваешь. Кто же еще живой, если не ты?

— Я иногда живой, а постоянно живые только Бог и дьявол. Они между собой играют нами, борются за наши души. Один оживляет, другой умертвляет, а мы как марионетки. Но я не жалуюсь, я счастлив, что у меня были эти несколько дней. И сейчас, в полном уме и почти в полном здравии, завещаю тебе свою машину, по крайней мере, до дома ты сможешь на ней доехать. Тоне я завещаю свои тапочки, они в багажнике, очень хорошие тапочки. Новые меховые, на кожаной подошве.

— Спасибо, адмирал. Я их отдам в наш музей краеведения, — сказала Тоня за моей спиной.

Мы и не слышали, как она подошла.

— И давно ты здесь стоишь? — спросил я, не оборачиваясь.

— Нет, только подошла. А вы что, обо мне говорили?

— Непрерывно, — отозвался Саша. — И заметь: только хорошее.

— Что же можно сказать обо мне хорошего?

— Ну, ты красива, умна, у тебя ноги от самой шеи…

— И за все это только тапочки?

— А больше у меня ничего нет. Я бы отдал тебе свою квартиру в Москве, но у меня сын. Боюсь, он будет против.

— Ладно, завещатель, иди, ложись. Даем тебе два дня, чтобы окончательно оклематься, а потом в дорогу. Табор ждать не будет.

Саша ушел, а мы еще долго стояли у окна, прижавшись друг к другу, словно дети, потерявшиеся в темном лесу.

— Ты тоже видишь, что звезды зеленые? — спросил я.

— Нет. У меня не такие глаза, как у Саши. Для меня они голубые, а некоторые даже желтые.

Мы ехали вдоль какой-то реки. Дорога то подходила почти к самой воде, то шарахалась от нее в глубь леса. Саша часто вздыхал, вспоминая о Рите, которая отказалась ехать с нами дальше — дочь надо было готовить в школу. Тоня опять пела, и поскольку она перестала быть цыганкой, в репертуаре у нее были исключительно русские песни. Мне особенно понравилось в ее исполнении песня про то, как летят утки. Я попросил ее спеть еще и даже сам негромко подпевал.

— Песни у вас сплошь ветхозаветные, — резюмировал наше пение Саша.

— А тебя что нравится? Какая у тебя любимая песня? — обиделась Тоня.

— Марш нахимовцев!

— Спиши слова.

— Я помню только начало.

И он запел, как заблеял, видимо, нарочно коверкая мелодию:

— Дальше не помню, — сказал Саша.

— Ну что с тебя взять, дрянь адмиральская!

— Но, но, разговорчики на палубе! Вон Котовский стоит. Будем останавливаться?

Впереди голосовал пожилой человек в военном кителе, штатских брюках и офицерских сапогах. Его глянцевая лысина просто сверкала на солнце.

— По-моему, симпатичный дядечка, — подала голос Тоня. — Давайте остановимся.

Котовский сказал, что его дом — пять километров в сторону от дороги, и просил подвезти.

— Но ты же видишь, что мы прямо едем, а не в сторону.

— Я еще вижу, что вы люди симпатичные, а значит — добрые.

— Ничего это не значит, — убеждала его Тоня, когда он усаживался рядом с ней. — Недавно в Вышнем Волочке одного молдаванина судили. Троих зарезал, а сам писаный красавец.

— Красавец и симпатичный человек — это разные вещи, — кротко отозвался наш новый пассажир.

Дом у него оказался добротной здоровенной избой. Он чуть не силой усадил нас за стол во дворе, и они вместе с Тоней отправились на кухню готовить еду.

— Неужели один живет в таком доме?

— Вполне возможно. Он тут вообще один — три дома, что мы проехали, явно брошенные, совсем развалились.

— Страшно, наверное, так жить?

— Может быть, привык. Вообще, я думаю, в его возрасте уже ничего не боятся.

— Да он чуть старше нас. Я еще многого боюсь.

— Это только кажется. На самом деле ты ничего не боишься.

Саша отправился к машине, а я стал думать, чего же я все-таки боюсь. И решил, что боюсь стать инвалидом, боюсь уличных хулиганов, экономического кризиса, который может оставить меня без моей крохотной пенсии, боюсь жизни после смерти, если таковая будет, ибо уверен: если там что-нибудь есть, то только вечное умирание. Но боюсь я всего этого как-то абстрактно, умом. По-настоящему я боюсь только одного: вдруг, в один прекрасный день, мне станет ясно — жизнь свою я прожил зря. Я, конечно, много чего успел сделать: писал, думал, любил, кому-то помогал, с кем-то воевал. Но, возможно, все это не то, все это никому не нужно. Я и так постоянно испытываю чувство досады, ибо моя жизнь все время распадается на несвязные куски, и я никак не могу достичь какой-либо целостности, значительности. Но все еще теплится надежда, правда, очень слабая, что есть в моем существовании какой-то, мне пока еще не ясный внутренний смысл.