Валерий Губин - Вечное невозвращение

«Уважаемый господин Макаров! — говорилось в письме. — Я тот самый старик, который уже неделю преследует Вас, никак не решаясь подойти. Моя нерешительность вызвана тем, что я должен был точно убедиться, что Вы — это Вы. Теперь наконец я убежден в этом абсолютно и просил бы Вас встретиться со мной. Дело, о котором я хочу поговорить, необычайно важно и для меня и для Вас и не терпит, (теперь уже не терпит) отлагательств». Далее шли адрес и подпись: Березин Валерий Матвеевич.

Макарову почему-то сразу очень не захотелось идти к старику. Во-первых, он сам не был уверен, что он — это он, и ему было неприятно, что кто-то уверен в этом больше него; во-вторых, он кожей чувствовал, что дело действительно серьезное, оно пахло какими-то изменениями в его жизни, необратимостью свершающегося, и это страшило его, как всякого более или менее ленивого, тяжелого на подъем человека. Он понимал, что сам вызвал события и обязан их контролировать, но все оттягивал и оттягивал свой визит к старику. А тут как раз подвернулась командировка в Великий Устюг. Он уговорил Анну (так звали «девочку в руке») взять отгул на три дня, и они улетели рано утром на маленьком самолете из Быково. Было пасмурно, дул пронзительный ветер, а когда сели в Вологде, вовсю валил мокрый снег, и Макаров стал даже опасаться, что рейс задержат и они застрянут в этом грязном и пустынном аэропорту надолго. Но их все-таки пригласили на посадку. Всю дорогу до Устюга сильно болтало, Анну мутило, и Макаров по ее несчастному лицу видел, что она уже жалеет о своем легкомысленном поступке.

Но когда они прилетели в Устюг, устроились в гостинице и вышли на набережную, выглянуло солнце, засверкали купола бесчисленных церквей и открылась удивительная панорама окрестных полей, Макаров помягчал душой и решил, что все будет хорошо, а Анна шумно восторгалась городом и говорила о том, как бы было здорово здесь поселиться насовсем и каждый день видеть такую красоту и жить в этой спокойной тишине.

— Все это тебе скоро надоест и будешь тосковать по большому шумному городу. Особенно зимой, долгими, темными вечерами здесь вообще делать нечего и можно завыть от скуки.

— Что значит делать нечего? Это ты, наверное, привык жить внешней жизнью, и тебе скучно, если нет событий. А у меня всегда есть дела.

Сам Макаров тем не менее тоже испытывал необыкновенное, ни разу с ним не случавшееся состояние — будто он когда-то был в этом городе и очень хорошо его помнит. Иногда он даже говорил себе, какой дом будет сейчас за поворотом — и там действительно стоял дом, который он видел в своем воображении или в воспоминании. Но помнить он ничего не мог — он никогда здесь не был. По крайней мере в этой жизни. Вдруг и правда в нем проснулся какой-то осколочек родовой памяти?

«А может быть, это просто мой город, то место, где я должен жить? — думал он. — И вот оно раскрывается передо мной, как перед старым знакомым». Это очень взволновало его, вечером в гостинице он долго не мог уснуть и все подбивал Анну на обсуждение того, как бы они могли жить в этом городе и что бы они здесь делали.

Местный краевед, которого к ним приставили, сводил их на следующий день в несколько соборов, давно служивших то складами, то мастерскими, подробно и интересно рассказывал об их истории и архитектуре, росписях; ходили они вечером и в действующую церковь, послушали пение местного хора, помолились про себя, каждый о своем. А назавтра он повел их в самый главный собор города — Успенский, чтобы показать необыкновенную роспись стен. Простым смертным попасть туда было невозможно, так как в соборе размещалось хранилище городского архива, но краевед выпросил у начальства ключи, открыл огромную дубовую дверь, вручил ключи Макарову, попросил закрыться изнутри и после осмотра принести ключи к нему — жил он через несколько домов дальше по улице. В соборе было невероятно холодно, и этот холод усиливал жуткую торжественную оцепенелость глядящих на них со стен святых, тоскливые глаза разных побеждаемых гадов и блеск иконостасного золота. Макарову даже казалось, что он слышит музыку, пробивающуюся откуда-то из-под толщи стен, холодную, морозную музыку. Они, как завороженные, ходили от стены к стене, вглядываясь в потрескавшиеся, осыпающиеся, но все равно еще очень яркие краски.

— Как страшно, — пробормотала Анна, кутаясь в шубу, — почему они на нас так смотрят?

— Они давно никого не видели, может быть, много месяцев. Представляешь, каково им здесь одним в такой холод.

— Все это прекрасно, но только давай выбираться на улицу, я просто окоченела, мы здесь больше часа!

Однако с ключом в замке что-то случилось, и он никак не хотел проворачиваться. Макаров бился с ним минут десять, пока она подпрыгивала рядом и топала ногами.

— Попробуй постучи, может быть, кто услышит?

Макаров ударил в дверь кулаком, но ее мощная дубовая толщина даже не отозвалась на удар.

— Тут ломом можно бить — никто снаружи не услышит.

Макаров еще раз попробовал нажать на ключ — все было бесполезно. Он повернулся и почти физически почувствовал, как взгляды со стен уперлись в него.

— Это они нас не пускают, — сказал он, показывая на стены.

— Ну тебя, и так жутко! Давай бегать, пока наш проводник не придет!

— Ты бегай, а я пойду поищу что-нибудь еще. Пока он нас хватится, мы тут замерзнем.

Он нашел за алтарем лестницу, ведущую на антресоли, с них можно было достать до узенького окошка, которое вряд ли когда-нибудь открывалось.

— Ты бегай, бегай! — крикнул он вниз.

— Больше не могу, да и без толку, все равно не согреваюсь. Придумай же что-нибудь!

Макаров втащил на антресоли тяжелый забитый ящик, видимо, с документами, встал на него и попытался своим ножом поддеть раму, оторвать ее от стены, но сразу понял, что это безнадежно — рама была просто вмурована в стену.

— Придется бить стекло! — крикнул он и сам испугался — так неожиданно гулко прозвучал его голос в стылом воздухе.

— А там высоко до земли?

— Порядочно. Но мы зато сможем позвать на помощь.

Она засмеялась.

— Прекрасное будет зрелище! Залезли в архив и зовут на помощь.

— Ты можешь еще смеяться, — он размахнулся, чтобы рукояткой ножа выбить стекло.

— Не бей! Не бей! Все равно это бесполезно, раз мы изнутри закрыты. Спускайся лучше сюда!

Он спустился, обнял ее, и они стояли, пытаясь согреть друг друга, а вокруг торжественно и печально смотрели со стен глаза, очень много глаз. Макаров не помнил, сколько они так простояли, но только он уже начал погружаться в сон и даже что-то видел в нем, вроде того, что они идут по бесконечной снежной равнине, но им совсем не холодно, светит яркое солнце и поют птицы.

«Наверное в настоящей вере тоже есть нечто подобное — морозно-торжественное. Через нее либо воскресают, либо замерзают насмерть».