Валерий Губин - Вечное невозвращение

— Я и говорю — бессовестные. А о чем вы со мной хотели поговорить? Кстати, как вас зовут?

— Меня зовут Вика. Виктория.

— Виктория — значит победительница. Победительница мужчин.

— Я вижу, вы веселый человек. И легкий. А подошла я к вам потому, что иногда мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить. Иначе, как я чувствую, мне будет очень плохо. На работе меня не любят. Живу я одна.

— Ну что ж, говорите.

— Хотите, я вам расскажу про свою жизнь? У меня жизнь была такая, что можно роман написать.

"Черт бы тебя побрал", — подумал я, но вслух ответил: — Конечно, хочу. У нас ведь до ужина еще почти два часа.

— Ужин сегодня такой, что можно не ходить. Какая-то рыба безвкусная с макаронами.

— Но что-то нужно поесть.

— Да, конечно, это я просто так. Я ведь первую половину жизни прожила в Москве, — продолжила она без всякого перехода. — Там и школу кончила, и училище. Я на штукатура училась. Вышла сразу с пятым разрядом. Потом работала на стройке, хорошо зарабатывала. И однажды, уже на втором году работы, грузовой лифт, в котором ехали я и еще двое рабочих, оборвался. И мы летели с двадцатого этажа вниз, и у всех в руках инструменты. В общем, пришла в себя в больнице через две недели. И еще два месяца валялась там же, только в разных палатах. После этого у меня начались с головой неполадки. — она виновато улыбнулась. — Припадки иногда бывают, эпилептические. Но редко, два-три раза в году. Иногда ни с того ни с сего, а иногда от тоски, от одиночества начинается депрессия — и тогда обязательно ударяет.

— И сейчас у вас депрессия?

— Нет, сейчас просто очень одиноко и потому тягостно. Но это еще вполне терпимо. Вы не бойтесь. Я с вами поговорю — и отпустит. Потом я замуж вышла. Муж у меня был моряк, за границу плавал. Привозил всякие хорошие вещи. Но только плавал по полгода. Придет на месяц, и опять назад, в свои моря. Так что я как будто замуж и не выходила, все равно все время одна. Случайно познакомилась с одним отставным полковником, я уже тогда работала в столовой. Ох, и любовь у нас с ним случилась! Он еще молодой был, его рано из армии выгнали. Такая любовь! Я жила в коммуналке, к себе приводить нельзя, мы и крутились, как могли. Жена его на даче — мы у него. Жена дома — мы на даче. А через несколько месяцев он застрелился. До сих пор голову ломаю: с чего бы это? На меня свалили, мол, я убила, не хотел ради меня семью бросить. Долго мытарили по разным следователям и комиссиям, а когда узнали про болезнь — отстали. Но до моего моряка дошло: он меня выгнал. И ребенка я от расстройства родила мертвого. В общем, опять осталась одна. Потом был художник — он меня рисовал, и все время голой. Обещал жениться, но я не верила. Однажды прибежал — срочно идем в загс, уезжаем в Америку. Не могу, говорил, больше здесь, Вика, советская власть замучила. Уехали мы. Жили в Бостоне, я в домработницы пошла, по-английски бегло уже болтала. Но он начал страшно пить. Никому оказался не нужен, кроме пособия — никаких заработков. На мои доходы жили. Я не выдержала и вернулась домой.

— А в Америке вам понравилось?

— Ничего, жить можно. Только я все время чувствовала там себя в гостях, как будто на время приехала. Так оно и оказалось. А третий муж привез меня сюда. Уже восемь лет живу здесь.

— А муж где?

— Да тут рядом, метров двести, на кладбище лежит. Умер три года назад от рака.

— А детей у вас больше не было?

— Нет, он оказался бесплодным.

Рассказывая, она все время смотрела на меня своими огромными глазами, словно пыталась заглянуть внутрь, и это начало меня раздражать. Какое мне дело до чьей-то бестолковой, несчастной жизни? При чем здесь мой отдых и эта женщина с телом подростка и лицом старухи? Я почему-то радовался, что все это никак ко мне не относится, что сейчас она закончит говорить, встанет и уйдет — и я вновь почувствую, что начинаю отдыхать.

Она, как будто поняв мое состояние, замолчала, перестала заглядывать в меня и, посидев немного, поднялась.

— Спасибо, что выслушали. Мне, правда, стало намного легче. Я пойду, уже пора в столовую.

— Рад, что вам легче, — как можно безразличнее произнес я.

Ночью я проснулся, почувствовав, что в комнате кто-то есть.

— Кто здесь? — Я испуганно сел в постели. Сердце громко колотилось от резкого пробуждения. Вика сидела рядом на стуле.

— Тихо. Не бойтесь. Это я, Вика.

— Что вы тут делаете? Как попали?

— Я знаю, где у уборщиц ключи хранятся. Ничего я не делаю, сижу и смотрю на вас.

— Но послушайте, это уж чересчур.

— Я понимаю, что глупо. Немного посижу и уйду. Вы спите.

— Я не могу спать в присутствии постороннего человека! Я бы вас попросил уйти.

— Ну пожалуйста, разрешите мне остаться. Я ничего вам не сделаю плохого! — Она вдруг стала гладить меня по голове, и, как ни странно, волнение и злость моментально улетучились.

— Спите, спите, у вас такое хорошее лицо, когда вы спите.

— Могу себе представить, — пробормотал я и действительно начал засыпать. "Ведьма, колдунья", — последнее, что подумал я, проваливаясь в сон.

Где-то через час я проснулся. Было уже светло. Она лежала спиной ко мне на самом краешке кровати. Острое чувство жалости к этой странной женщине-ребенку охватило меня. Я лежал неподвижно, боясь пошевелиться и разбудить ее, и снова заснул — а когда вновь проснулся, ее уже не было.

В тот день я не пошел ни на завтрак, ни на обед, — было тягостно ее видеть. Я испугался, что от нее можно ожидать чего угодно, лучше держаться от нее подальше. Вместо ужина пошел в винный погребок и там опять встретил Никиту Михайловича.

— Вы знаете, — сказал он мне, после того как мы молча выпили по стакану, — я подумал, что антропологическая катастрофа вовсе не в восстании масс, вовсе не в гибели дворянства и крестьянства. Даст Бог, лет через двадцать спокойной жизни все бы это восстановилось, вы правы. Но не восстановится. Катастрофа в том, что человек вообще исчез. Никто его всерьез не принимает, им манипулируют, его обрабатывают, его поведение рассчитывают и предсказывают. И это относится ко всем, не только к маленьким людям. Чем выше человек в иерархии, тем меньше в нем своеволия, тем сильнее его всасывает аппарат. Ну, может быть, есть великие писатели, к голосу которых еще прислушиваются. Но, опять же, кто прислушивается? Такие вот, до конца не обработанные, вроде нас с вами. Одни бомжи остались свободными людьми, поскольку никто ими не интересуется. Но они уже и не люди в полном смысле этого слова. Никто не может избежать распыления, хотя многие сохраняют иллюзию свободы и независимости. Человек исчезает, и уже почти исчез.

— Вы прямо Оруэлл, а не кандидат минералогических наук.

— А что Оруэлл? Он думал, что это произойдет в результате тотальной тирании. А это происходит в условиях тотальной демократии. Чем больше демократии, тем быстрее исчезает человек.