Ласло Немет - Избранное

Дрожа как от озноба, Лайош поднялся на леса, где Водал заливал бетоном арматурный костяк крыши. С тех пор как Маришка лишилась места, они друг друга сторонились. Водал чувствовал смутную потребность как-то оправдаться перед Лайошем, а тот был сердит и на Маришку, и на него из-за ребенка Тери, будто на свет его произвела не Тери, а все, вместе взятые, прелюбодеи и прелюбодейки мира. Иногда они улыбались друг другу. Водал — доброжелательно и просительно, Лайош — скорей натянуто: у Лайоша, что бы он ни переживал в душе, лицо умело выражать лишь подобострастие. Говорить же они говорили только о том, что относилось к делу. Но сейчас Лайош был слишком перепуган: из пещерного бытия за ним протянулась влажная, липкая рука, и он нуждался в помощи Водала, чтобы освободиться от нее, как по приходе в Пешт — от шомодьского мужичонки. «Тут один старый знакомый ко мне прицепился, когда я от поставщика шел, — объяснял он, слегка запинаясь. — Когда-то был порядочный человек, даже аттестат имеет, а теперь совсем опустился. Пристал ко мне, чтоб я сюда его порекомендовал. Как раз тебя, думаю, здесь только и не хватает. Последнее пропадет, что есть. Сказал я ему, мол, приходи в обед к господину Водалу. А сам пока решил вам рассказать». — «Не бойся, парень, уж я его пошлю куда надо», — весело ответил Водал. Он рад был, что брат Маришки обращается к нему с просьбой, и тут же высказал то, к чему сам готовился. «Я все равно хотел с тобой потолковать. Вечером, когда кончим, зайдем на стакан фрёча к Веберу». — «Я с радостью, — ответил Лайош, все еще волнуясь насчет Корани. — Только уж вы скажите ему, господин Водал, что я-то его рекомендовал, только сейчас сделать ничего нельзя. Подрядчик, мол, и так хочет работы остановить, брать никого больше не будут. А если он меня будет искать, то меня нету, куда-нибудь послали… А я там где-нибудь в сливах посижу». — «Ладно, не беспокойся, как-нибудь разберусь я с ним… Значит, согласен?» Он положил руку Лайошу на плечо. «Конечно», — ответил тот, чувствуя в сердце прежнюю благодарность.

В обед припадочный действительно пришел и стал спрашивать господина Водала. Лайош сидел в кустах и чистил колбасу. Ему казалось, разговор идет уж очень долго. Хромой, увидев Лайоша, устроился рядом со своей едой. «Слушай, там все еще этот человек с Водалом говорит?» — спросил Лайош. «Какой, с небритой рожей? Прогнал его господин Водал. Чем-то он очень его рассердил, тот даже кричал вдогонку: мол, смотри, если я тебя еще здесь увижу…» — «Вот как?» Корани, видно, ушел куда-то, раз он его не видел. Но вместо облегчения Лайош вновь встревожился и помрачнел. Правда, на стройку сейчас все равно никого не берут, и вообще лучше от таких, как Корани, держаться подальше; и все же что-то словно бы осталось, прилипло к Лайошу из того, что говорил припадочный о жалости и милосердии. Почему, в самом деле, у него лицо такое синее, да еще и слезу он пускает то и дело? Нет, никуда не годится этот мир, правильно говорил младший Даниель. Не надо было все-таки Водалу на него кричать. А вообще-то он правильно, пожалуй, сделал. Ему, Лайошу, тоже надо было бы просто взять да прогнать его, не разводить с ним разговоры.

Хромой нарезал тонкими кружочками луковицу и, раскладывая кружочки на хлеб, посыпанный солью и красным перцем, спросил: «Ты Като знаешь, которая у бакалейщика служит?» — «Като? Знаю», — нехотя ответил Лайош. «Смотрю я на нее: такая вся налитая, крепкая, взгляд будто у девочки на конфирмации. И все-таки что-то мне подозрительно в ней. Ты ее груди видел?» — «Черта я видел, а не груди», — огрызнулся Лайош, жуя колбасу. «Ну так посмотри. У девок тоже бывают большие груди — большие, но мягкие. А у этой груди не мягкие. У этой — торчат, вот-вот платье на них лопнет. Такие груди вырастают, если девка имеет дело с мужчиной». — «Поди ты к дьяволу со своими байками!» — вскочил Лайош, швырнув оземь нож и колбасу. Хромой привык видеть в Лайоше добродушного увальня с послушной улыбкой, и то, что этот увалень вдруг вышел из себя, было непостижимо. Но Лайош еще и колбасу бросил — он был в ярости, хромой, видя это, даже побледнел. Он всегда по возможности держался так, чтоб дело не доходило до стычки; но, когда все-таки серьезной схватки было не избежать, он сразу вспомнинал про свое увечье. Раз он калека, значит, на него любой может орать?! В такие минуты он впадал в неистовство и готов был самому черту вцепиться в глотку. «Взбесился ты, что ли, собака?» — завопил он истошно. Лайош и сам не понимал, что его заставляет лезть на рожон. Словно кто-то чужой дико орал его голосом — и, странная вещь, от этого ему становилось легче, он будто от какого-то груза освобождался. «Сам ты взбесился. Женатый мужик, а только про девок думает, свинья». — «От свиньи слышу!» — кричал хромой, пытаясь здоровой ногой лягнуть Лайоша. Но тут другая нога его подкосилась, и он опрокинулся навзничь. «Думаешь, если я инвалид, так испугался тебя?» — с трудом вставая с земли, вопил он. Поденщики уже столпились вокруг них. «Калеку обижать?» — встал перед Лайошем серб, одной рукой удерживая хромого за спиной. Рукав его как бы сам собой поднялся к локтю, открыв кожу, поросшую густой шерстью, и красная ладонь с толстыми крючковатыми пальцами двинулась к вороту Лайоша. «Эй, старина, спокойней!» — оттолкнул кто-то серба сзади. Белки у того вдруг начали пугающе расти; раздувая ноздри, он обернулся, ища обидчика. Но рука, оттолкнувшая его, была рукой Водала, и это несколько остудило серба. «А он что, может калеку бить?» — хрипел серб, шумно хватая мясистым ртом воздух. Остальные, распаляясь, теснились вокруг Водала; чувствовалось, еще миг — и кто-нибудь вспомнит Маришку, и тогда уж не обойтись без драки. Но тут Лайош, не выдержав напряжения, вдруг расплакался. «Кто его бил? Скажи, я тебя тронул?» — обернулся он к хромому, которого держали за руки двое рабочих. «Попробовал бы только!» — буркнул тот; но от слез Лайоша и от всей этой сутолоки ярость его тоже утихла, он перестал вырываться и, бледный, потный, откинулся на держащих его рабочих. «Ну, тогда не валяйте дурака», — сказал пештский каменщик. «Ишь, петухи!» — добавил Водал, и все облегченно засмеялись. Лайоша и хромого подтолкнули друг к другу и под общие крики заставили расцеловаться в знак примирения.

После этой вспышки Лайош совсем притих. Швырнув на землю нож и колбасу, он словно истратил все душевные силы, помогавшие сопротивляться горю. Что-то лопнуло в нем, какая-то препона, и он почти явственно ощущал, как в плечах, согнутых под грузом кирпичей, в ногах, тяжело ступающих по доскам, в натруженной спине большими черными пузырями, будто болотная жижа из-под кочек, поднимается безысходность. Водал, бросив на арматуру последний мастерок раствора, сказал ему: «Ступай вперед и жди меня в корчме. Не надо, чтобы нас видели вместе». Лайош покорно кивнул. Ноги его стали мягкие, словно резиновые. Он медленно шел по дороге. Корчма Вебера была старинная, низкая — наверное, осталась здесь еще с тех давних времен, когда крестьяне-швабы выращивали виноград на склонах Холма роз. В саду за зеленой облупившейся решеткой сидели за столиком два шофера, отхлебывая фрёч, во внутреннем зале электрическая шарманка гнусавила «Голубой Дунай». В зале с маленькими окошками сумерки наступали гораздо раньше, чем снаружи; Франца-Иосифа на стене можно было узнать лишь по белым пятнам бакенбард. Синие скатерти на столах поглотили в себя красные квадраты салфеток, букетики бессмертников на гвоздях равно могли быть живыми маргаритками и бронзовыми украшениями. Официант в болтающемся на плечах фраке, сначала попытавшись было усадить Лайоша в саду, поднял руку к выключателю, вопросительно глянув на клиента, но, так как тот явно не жаждал света, оставил полумрак и принялся вытирать стол, скорее по привычке, чем из необходимости. Лайош попросил пол-литра вина; официант, решив, что парень пришел заливать любовную неудачу, предупредительно переключил шарманку на «Улетело мое счастье».