Ласло Немет - Избранное

Хозяйка с содроганием читала дальше про злоключения бегущих через Сибирь колчаковцев, но вдруг снова оторвалась от книги и взглянула на Лайоша. «И где же вы хотите эту машину собирать?» «Есть у меня один друг — у него», — ответил Лайош неуверенно. «Вам очень хочется иметь такой велосипед?» — спросила барыня, размягченная и своим восстановленным семейным миром, и видом неуклюжих пальцев, сжимающих карандаш. «Меня всегда к машинам тянуло, только в деревне не у кого было учиться», — сказал Лайош. «А не лучше вам было бы где-нибудь сначала рассыльным поработать, чтоб попривыкнуть к этому делу? Там вы и машину свою скорее могли бы собрать». Слова хозяйки растеребили еще не расцветший бутон самой новой Лайошевой идеи. С тех пор как мальчишка-рассыльный стал приезжать к ним со своим ящиком на колесах, Лайош частенько подумывал, как хорошо было бы сидеть на его месте, на кожаном седле его велосипеда. «Коли бы вы, барыня, устроили меня к господину Хохварту…» (Так звали барынина отца.) «Если место освободится, почему бы и нет? — ответила барыня. — Этим мошенником они все равно недовольны». Упоминание заведения Хохварта задело за живое и Тери. «Вы, барыня, и меня уж давно обещали устроить туда манекенщицей», — сказала она с завистью. «Давно? — засмеялась хозяйка. — Да ведь ты только-только от ребенка освободилась. С животом, что ли, хотела манто примерять?» Живот Тери за столом возле лампы стал постоянной темой их разговоров, и она сама рассмеялась, представив себе такую картину. Красуется она перед господами в элегантном манто из каракуля, а оно торчит спереди бугром. «Ты только не спеши, — сказала барыня. — Позабочусь я о тебе, не прогадаешь ты с этим переездом». Лайошу она не дала твердого обещания, но карандаши так забегали, раскрашивая спицы, будто сам он уже сидел на велосипеде.

Правда, работа в саду продвигалась трудно: за день Лайош копал хорошо если два-три часа, да и то в основном перевозил землю на тачке; но все же придет время, когда последний из зеленоголовых неприятелей Тиби будет вытащен из мокрого кома, или если Лайош не успеет закончить дело, то закончит за него снег. Самой медленной работе, самой мягкой осени наступает когда-то конец — потому и требовалась ему новая мечта, которая со временем хотя бы отчасти воплотится в реальность, как перекопка — в это вот молчаливое сидение втроем вокруг лампы. Тери перекусила нитку, и Лайошу пришлось поднять с пола упавшие ножницы. Где и когда посидят они еще так вот рядом, если Тери будет стоять, прохаживаться, поворачиваться в дорогих манто с кукольной улыбкой на лице перед покупателями, а он, Лайош, на сверкающих спицами колесах станет развозить понравившиеся меха в богатые виллы на Холм роз и на Пашарет?

Неделя была восхитительна; но мирная идиллия в кругу керосиновой лампы уже стала давать зловещие трещины, к которым вместе с ветром, срывавшим последние листья, вместе с холодом долгих ночей пробирались враждебные силы, угрожавшие издали Лайошу еще в дивные дни сентября, а теперь готовые раздавить, разрушить его мечту. Тревожные знаки были как будто и не очень явными, однако они напоминали Лайошу о том, что радости преходящи. Одним из них стала кроватная сетка. С тех пор как барин у них ночевал, сетку надо было каждый вечер тащить к печке. Барин приходил на ночь или не приходил, но барыня теперь спала в комнате. С этой реформой дверь из прихожей в будущую столовую стала важнее всех прочих дверей, а господские комнаты, словно свет от тьмы по слову всевышнего, начали отделяться от остальных помещений. Хозяйка все еще приходила к ним в кухню поболтать, почитать возле лампы, но прежние времена, когда все трое спали рядом, теперь канули в прошлое. Жизнь барыни обособлялась от жизни прислуги, а вместе с тем со дня на день слабели позиции Лайоша в кухне, ставшей вотчиной Тери. В сговор с кроватной сеткой вступал воск, которым паркетчик покрывал, метр за метром, выскобленный паркет. Там, где желтая масса покрыла пол, Лайошевы башмаки могли ступать разве что по бумаге. Для ведра с углем оставалась пока что тропинка от двери до топки. И пока, окуная руки по локоть в желтое месиво, мастер толковал Лайошу про преимущество обучения ремеслу и особо про преимущества паркетного дела, Лайош, стоя на сужающейся тропинке, думал о том, что скоро в комнатах не найдется ни одного ненавощенного пятна, что лежащие в бельевой занавеси с яблоками повешены будут на окна и переселится из ящиков в горку дешевый якский сервиз вместе с бережно хранимым фарфором в стиле бидермейер, и на дверях засияют ручки, и ему, Лайошу, разве что на минутку, принести уголь, позволено будет после долгого вытирания ног ступать на господскую территорию.

Но и кроватная сетка, и воск лишь по краям разъедали тесный кружок, постепенно ослабляя волшебную силу лучей керосиновой лампы. Электричество вспыхнуло в мгновение ока — и изгнало семилинейную лампу с остающимся в ней керосином на шкаф. Свет вспыхнул и, к счастью, тут же погас. Как только власти выдали разрешение подключить дом к электрической сети и в стенах дома, невидимые, побежали таинственные соки огромного города, распускающиеся в ночной тьме миллионами ярких цветов, хозяйка велела повесить люстры и принялась вкручивать электрические цветы в их желтые чашечки. В общей лихорадочной суете Лайош стоял, взгромоздившись на стол, и вворачивал в большую деревянную люстру круглые лампочки, что будут жить под матовыми, с узорами, колпаками. В одном месте какая-то отогнувшаяся проволочка мешала вставить лампу в гнездо. «Придавите ее ножом», — распорядилась Тери и тут же принесла нож с деревянной ручкой. Лайош прижал острием проводок — и тут что-то ярко сверкнуло, и нож ушел Лайошу словно в самый локоть; свет погас. «Что вы там делаете?» — крикнул паркетчик, натирающий пол под столом. «Хорошо еще, что совсем не убило, спасибо скажи деревянной ручке», — объяснил он испуганным слугам. Сколько ни вкручивали потом лампочек, ни одна не горела; в результате, когда на следующий вечер вызванный электромонтер сменил пробку, все вокруг залил водопад ослепительно белого света. Дом охвачен был электрическим буйством: сверкали стержни гардин, кафель, крышка рояля, ножки торшеров, лак на лестнице, полировка на мебели, свеженатертый паркет; хозяйка носилась по комнатам как шальная, опьяненная зрелищем сказочного своего замка. «Погоди выключать, — остановила она Тери. — Ну скажи, можно было в это поверить еще месяц назад?» — схватила она за локоть провожающую ее из комнаты в комнату девушку. Когда Лайош вернулся на кухню, керосиновая лампа, словно вспугнутая кошка, была уже высоко на полке, под потолком, прежнее уютное помещение казалось каким-то взъерошенным, потерявшим себя. Плита, прежде стоявшая в собственном, сочившемся через дверцу зыбком свечении, вылезла из темноты и потеряла милое дружелюбие, превратилась в хвастливое сооружение из круглых и прямоугольных пластин, металлических стержней и труб. Раковина с крестообразным краном, которая в своей полутемной нише могла казаться даже чашей со святой водой, выставила напоказ решетчатый раструб стока с грязноватыми волокнами от тряпки, которой мыли посуду; шкаф обрел цвет желтой зависти, и на коричневых его ящичках любой мог теперь прочитать, что в них лежит: красный перец, черный перец, корица. Лайош сбежал в бельевую, где держал для себя до сих пор елочную свечку, выпавшую при переезде из какой-то коробки и потихоньку подобранную им. Зажигая ее, он разглядывал вечерами книги с греческими буквами и кириллицей, оставшиеся от ящика Корани. Но в бельевой тоже была под потолком лампочка, и Лайош, пока его не застали, задул поскорее свечку.