Ласло Немет - Избранное

Жизнь барина в доме была прочно привязана к лампе. Сюда он спешил — теперь уже каждый день — вверх по улице Альпар, одолевая несущийся с горы ветер. Глубоко сунув руки в карманы, он шагал, пригнув голову, чтобы ветер не сорвал с него шляпу. Сюда, к лампе, тянулся он сердцем во время рассеянно соблюдаемого церемониала обеда, принимая последние жевательные движения жены как сигнал, что можно снять и сложить салфетку. Сюда, под лампу, плыли к нему полчашечки кофе на блюдце с двумя кусочками сахара, которые он совал в рот и через них втягивал густую ароматную жижу, как через зрачки — буквы снятых с полок или принесенных из города книг. Сюда к нему приходила барыня, которая, чтобы ничего его больше не отвлекало, усаживалась прямо на раскрытую книгу и ставила ему на колени красивые свои ноги. Отсюда он ночью, окоченев в выстывающей комнате, убегал наверх, к жене, под теплое одеяло, и здесь по утрам бросал в свои записи последний жадный взгляд, прежде чем выйти в холодный туман, укутавший улицу белой ватой, и двинуться в институт по той самой дороге, по которой ушли с Корани незабвенные греки.

Новый этот полюс окончательно перетянул барыню за охраняемый медными ручками пограничный кордон. Пусть в дом приходили время от времени мастеровые и пусть не обрели еще постоянного места кое-какие вещи: пухлые альбомы с высыпающимися из них фотографиями, связка писем, хранимая с той легендарной поры, когда барыня ходила в невестах, — эпоха великого семейного мира, о котором барыня столько беседовала с Тери, наступила, и альков, перед которым Эндре Хорват, вернувшись из Задунайщины, помянул имя мадам Помпадур, братски разделил власть с настольной лампой. Здесь, на высоте трех деревянных ступеней, встречала барыня пробивающееся сквозь неплотные занавеси вялое утреннее солнце. Сюда подавала Тери поднос, на котором, покрытый салфеткой, курился паром чайничек, лежало ситечко и стояли хрустальные розетки со светлым густым медом, с маслом в каплях воды, с прозрачным абрикосовым джемом. Отсюда, еще неся на лице отпечаток узора вышитой наволочки, барыня лениво шла в ванную, под упругие струи душа, и ставила свои ступни на то самое место, где Лайош созерцал после кино собственные неуклюжие ноги с синеватыми пятнами и начинающими набухать венами. Сюда, по этим ступеням, возвращалась она из ванной, всклокоченная, в ночной рубашке, чтобы углубиться в любимое занятие — чтение объявлений в «Пештском листке», которые, сообщая цены на земельные участки и виллы, давали ей пищу для размышлений и сопоставлений, а печатающиеся там интимные послания с просьбами о тайном свидании в меблированных комнатах, создавали атмосферу рискованных похождений и супружеских измен, что приятно щекотало нервы и в то же время выгодно оттеняло ее собственное семейное счастье. Дом уже весь понемногу согревался и жил, и все-таки именно этот альков был тем местом, где тепло и уют царили прочно и безраздельно. Отправляясь в неспешный обход дома (там заполняя бельем ящик в шкафу, здесь листая без особого интереса бумаги на столе мужа или извлекая фальшивый аккорд из рояля), барыня разносила тепло своего гнезда по всем комнатам, оставляя его на протертой, повеселевшей мебели, на занавесях в крупных яблоках, на картинах, развешанных по стенам, на коврах, постеленных на пол. Сама многострадальная Рахманова на высокой этой постели дождалась со своим немцем, что их выслали из страны.

Появлению другого полюса, в бельевой, непримиримо враждебного миру по ту сторону медных ручек, немало способствовала и Тери; вскоре после того, как хозяйка покинула кухню, Тери решила изгнать Лайоша с его цветными карандашами с кухонного стола. Пока они были втроем, Тери не ущемляло соседство Лайоша. Но как только они остались вдвоем, у нее появилась потребность показать, что они не одного поля ягода, она боялась, чтобы Лайош и она, не дай бог, не выглядели в чьих-то глазах неким кухонным подобием господской супружеской пары. Сначала она, собираясь раскатывать тесто, смахнула на пол цветные карандаши, потом и тетрадку беспощадно обрызгала заодно с приготовленным к глажке бельем. Лайош понял намек и с тех пор рисовал в бельевой. Если не считать сада, Лайош теперь проводил здесь почти все свое время. Из кухни ему доставалось лишь тепло, идущее от плиты, да по временам он видел руку Тери, выдвигающую ящик в кухонном шкафу. Каждый вечер его вызывали то что-нибудь протирать, то молоть кофе, то лучину щепать на растопку. Случалось, что Тери, встав в двери бельевой, делилась с ним каким-нибудь свежим своим наблюдением за жизнью господ; и все-таки кухня как мечта именно в эти дни рассеялась в дым, и Лайош, горбясь на матраце, вынужден был довольствоваться опять такими дальними и туманными планами, как место рассыльного или механическая тележка.

Из всех обитателей дома Лайош оказался наиболее беззащитным перед грозным блеском дверных ручек. Когда он с подмастерьем, ставившим ручки, в последний раз обошел дом и вернулся в прихожую, он знал, что в эти знакомые нарядные комнаты ему больше нет хода; второй этаж стал теперь для него таким же высоким и недостижимым, как облака в небе, а лестница с полированными перилами, мимо которой он носил уголь к печи, казалась чем-то вроде лестницы Иакова в катехизисе. Единственный повод проникнуть в царство по ту сторону дверных ручек — в одну только комнату, да и то по узкой дорожке, — три раза в день давал ему пожиратель угля, чугунный зверь. К этому зверю он должен был пробираться с ведром по трем коврикам. На двух маленьких ковриках он делал по одному шагу, на большом — три-четыре. Перед печкой, в неглубокой нише, на полу укрепили лист бумаги под цвет паркета, сюда Лайош ставил ноги и ведро с кочергой. Барина во время своих походов он почти и не видел. Дверь в кабинет обычно была закрыта; но, загружая уголь в пасть зверю, он представлял, как барин вздрагивает от неожиданного грохота, и со злорадным наслаждением еще старательнее гремел и ворочал в печи кочергой. Это было единственной его привилегией за кордоном, и привилегией этой он пользовался, не жалея ни себя, ни кочерги. Когда, выбравшись из угольной ямы с ведром и совком, сам весь в угле, он, стуча башмаками, шел с гремучим своим снаряжением на хозяйскую территорию, он был словно какой-нибудь демонстрант-одиночка, у которого нет ни голоса в глотке, ни лозунгов, ни своей партии, но который все-таки время от времени выходит на улицу, чтобы греметь, молчать и протестовать.

Самым неясным между двумя полюсами, между двумя, по ту и по эту сторону ручек, мирами было положение Тери. Спала она в комнате для прислуги, а рабочим местом ей служила кухня; однако в любой момент она могла упорхнуть туда, за кордон, особенно в те дни, когда в комнатах, выглядевших совсем законченными, оставалось множество мелких недоделок. Насколько шумно вторгался в господские комнаты Лайош, настолько беззвучно проникала туда Тери. Было у нее свойство, крайне важное для прислуги, — она находилась рядом и была незаметна. Замки и запреты для нее словно не существовали. Барыня, вытирая ноги на краю ванны, обсуждала с ней планы на день. Держа в руках банку с сидолом, она даже к склонившемуся над книгами барину в кабинет проникала без всякого труда. «Нет-нет, Тери мне не мешает, пускай делает свое дело», — отвечал Хорват на обеспокоенные вопросы жены. И Тери прямо над головой у него чистила ручки на окнах, сначала тряпкой, потом бумагой. Если б у барина появился седой волосок, она, наверное, заметила бы его, причем барину даже не пришло бы в голову поежиться от присутствия рядом чужого человека.