Виктор Некрасов - По обе стороны Стены

— Так точно, товарищ майор.

— Эх ты, капитан, постыдился бы… Так вот… — ироническая интонация сменилась строгой. — Аппарат самогонный уничтожить! А Кучина, командира взвода, на десять суток. Ясно?

— Ясно, товарищ майор.

— Кругом, шагом марш!

Карташов по всем правилам козырнул и повернулся через левое плечо. Когда взялся за ручку двери, майор окликнул его.

— Капитан!

— Слушаюсь…

— Голова ты все-таки, садовая, — майор печально и протяжно вздохнул. — На следующий раз, заруби себе на носу, будешь юбилей праздновать, приглашай командира полка. Ясно? Иди…

Хороший был майор, ничего не скажешь. Пытался даже после войны разыскать его, увы, не нашел… А аппарат пришлось, все-таки, сломать. Ну, а Кучин отделался одними только сутками.

Вот такое и вспоминается теперь. А бомбежки и «Юнкерсы»? Ну были, ну чего вспоминать. И отступление из-под Харькова до самой Волги было. Пыль, грязь, попутные машины, подводы, пешком…

Все это тоже куда-то отдалилось, а вот 31-е января, яркий, солнечный, веселый день, когда немцы драпанули с Мамаева, помнится, как будто вчера произошло. И второе февраля, сталинградский день Победы, все небо в ракетах, трассирующих очередях, утром еще ничего, а с полудня никто уже на ногах не держался…

Потом вереницы пленных. Документы и фотографии отбирать! Таков приказ. Ну и черт с ним! С чего это я буду у фрица карточки его Гретхен отбирать? А у каждого, поди, альбом, а то и два, с этими белокурыми медхенами и стариками-родителями… Ну и пусть.

Один только случай омрачил праздник. О нем не хотелось вспоминать. Но вспоминалось. В тот самый яркий, солнечный день где-то за Мамаевым курганом Карташов обнаружил в полуразвалившейся халупе человек десять-двенадцать раненых немецких солдат. Жалкие, замерзшие, голодные, они попросили у него курева. Он отдал им все, что у него было. Через час-другой вернулся, притащил кое-что пожрать. Все они были убиты. Какая-то пьяная сволочь покончила со всеми автоматной очередью… Это был единственный случай жестокости, с которым столкнулся на фронте Карташов.

Но все это было в ту войну, сорок лет уже прошло с тех пор, в ту, говорят, самую жестокую, самую безжалостную… А может, и не самую? Может, в Афганистане и пострашнее?

Карташов уже привык к тому, что первая реакция большинства советских, с которыми он сталкивался на Западе — то ли в Лувре, то ли в магазине «Тати», самом дешевом в Париже, доступном для более, чем тощего туристского кармана — первая реакция — испуг. «Кто вы такой? Что вам надо?» Да ничего, просто услышал русскую речь и захотелось… «Ну, а тем вовсе не хотелось. Их еще в Москве предупредили, что провокации их ждут на каждом шагу посему никаких контактов. А хотелось им только одного, чтоб поскорее вывели их из Лувра, пока не закрылись магазины.

Морячки, на удивление, оказались другими. Когда Карташов, поравнявшись с ними, спросил не с «Первомайска» ли они, те, вернее, тот, что был постарше, лет сорока, с пробивающейся уже на висках сединой, ответил без всякого там страха или даже удивления.

— Мы? Нет, мы с БМРТ. «Теодор Нетте» называется.

— БМРТ? Это что еще?

Все трое весело рассмеялись.

— Большой морозильный рыболовный траулер, дорогой товарищ.

Так и завязался разговор, закончившийся через час-полтора в том же «Акапулько», с которого Карташов и начал.

— А как насчет кружечки-другой пивца? — поинтересовался он, выяснив, что морячки без толку топчатся по городу, все магазины закрыты, воскресенье, вот и разглядывают с горя витрины. Денег у них было не густо, чтоб не сказать просто отсутствовали, вчера малость все же отоварились, а у Карташова целых сто марок. И все четверо двинулись в известном уже Карташову направлении. По дороге еще бутылочку шнапса купили — какой-то магазин-щелочка оказался все же открыт.

В «Акапулько» взяли пива, по две порции сосисок, целую гору свежих, хрустящих хлебцев и сразу же, не канителясь, выпили за День Победы.

— Великий праздник! — ставя стакан и вытирая губы сказал старший из морячков. — За него пол-литра на четверых маловато.

Все засмеялись.

— Повторим, старина, не волнуйся, — успокоил Карташов. — Мы богатые. А праздник, действительно, великий.

— А вы воевали? — спросил один из молодых.

— А то как же! Он звонка до звонка.

На него с уважением посмотрели.

Карташову понравились морячки. Мальчишкам было лет по 18–19, оба ладные, крепенькие, с обветренными, медными физиономиями. Валера из Калининграда, родом же из-под Рязани, кругломордый, курносый, кудрявый, почти молодой Есенин, Петро — украинский такой парубок, черноглазый, чубатый, брови в разлет, с Полтавщины. Оба ели свои сосиски не торопясь, они, мол, вовсе не голодны, но от повторения и еще одного повторения не отказывались, вежливо поблагодарив и похвалив сосиски — «умеют, черт, фрицы, сочные они у них».

— Лучше калининградских? — не утерпел Карташов.

Оба только улыбнулись.

— А их там вовсе нет.

Но вообще-то, за тот час-полтора, что они провели вместе, все трое порядки на родине особо не критиковали, только один раз Алексеич, как звали его ребята — он оказался то ли вторым штурманом, то ли помощником штурмана, — не удержался и сказал:

— Сами знаете, всех чернокожих кормим.

К этим, последним, отношение было скептическим — шли они сейчас из Камеруна.

— Дорвались до власти их вожди, вот и жрать нечего. При французах, говорят, лучше было, при проклятом колониализме.

В разговоре Карташов упомянул как-то Андропова, ни плохо, ни хорошо, просто, чтоб коснуться этой темы.

— А нам что, — уклончиво сказал Алексеич. — Нам что Андропов, что Брежнев, один хер. Они далеко. Нам лишь бы капитан был хороший, да помполит не прие….ся.

— А что, не повезло на него?

— А кому повезло? Балласт и все. Рыбу, рыбу давай, да план выполняй. Да на политзанятиях чтоб не спали.

— Ну это, очевидно, и капитан требует.

— Требует, а как же. Но к себе в каюту не приглашает, как вот нашего Юрко помполит как-то позвал к себе, пиши, мол, мне кто о чем говорит. Было такое, Юрко?

— Было.

— Ну и что же ты?

— Я? А чего писать, говорю, сами знаете. Про девчат говорят и все. Другие дрочат. Тоже докладывать? Разозлился.

Это было наиболее крамольное высказывание за всю встречу.

Но, что больше всего поразило Карташова, это деликатность морячков — ни разу ни один из них, ни пацаны, ни Алексеич, не спросил его, как и почему он оказался на Западе, чем занимается. Будучи на порядочном-таки взводе — как-никак, и вчера, и сегодня утром — он все сам рассказал, популярно объяснив, что не всем художникам хорошо в Союзе, а в Париже, не ахти как, но можно работать, выставляться. Вот и в Германии сейчас выставился. Парочку картин продал. Все трое вежливо слушали, вопросов не задавали. Вопросы задавал Карташов. Почему, например, в стране нет рыбы? А? Планы выполняются, перевыполняются, соцсоревнование, переходящие знамена, а рыбы нет…