Манес Шпербер - Как слеза в океане

Баронесса поехала за ним, привела его в комнату Дойно и оставила их одних. Он, еще не присев, заявил:

— Я поддался баронессе лишь затем, чтобы сказать вам — вы не должны обо мне беспокоиться. Поезжайте, Дион, не будем увеличивать меру несчастья.

Эту фразу он придумал по дороге, поэтому он выговорил ее почти без труда. Но тут же силы покинули его. Он долго искал носовой платок, а когда нашел и поднес к лицу, то сбил с носа очки. Он забыл, зачем вытащил платок из кармана, и держал его в руке, его блуждающий взгляд остановился наконец на клавесине.

— Я без вас не поеду, вы же знаете, я не позволю моему лучшему другу оттолкнуть меня.

Такова была речь Дойно.

Штеттен повторил со всхлипом:

— Оттолкнуть? Но, Дион, мы же остались совсем одни, Агнес больше нет. Он достал листок голубой почтовой бумаги, Дойно прочитал:

«Я забираю назад свою дочь, у меня есть права на нее. Я мать, и я должна думать о ее будущем. Внезапное расставание и для Вас тоже лучше. С дружеским приветом Марлиз Танн».

Положение было безвыходное. Ни один адвокат во всем рейхе не решится возбудить дело против Марлиз, жены всемогущего Танна. Кроме того, она воспользовалась своим материнским правом.

— Где сейчас может быть Агнес? Что они с ней сделают? Они заставят ее забыть меня, забыть все! — Он все больше погружался в себя. Он уже ничего не слушал. Потому что в глубине души не верил в происходящее, ему казалось, что этого не может быть, что это всего лишь недоразумение, которое в ближайшие часы прояснится. Он хотел немедленно ехать домой, он был уверен, что Агнес там, что она сбежала от Марлиз, от этой чужой женщины. Удержать его не было возможности. Он тотчас же собрался ехать — надо скорее вернуться домой, Агнес не должна ждать.

Вечером он вернулся. Тем временем Путци выяснил, что Марлиз с мужем рано утром вылетели в Мюнхен, с ними были девочка и бонна.

Когда это известие дошло до Штеттена и он наконец понял, что потерял Агнес, он лишился чувств, но благодетельный обморок был не долог. Штеттена оставили у баронессы, он делил теперь комнату с Дойно. Целыми днями он молчал и не терпел, чтобы к нему обращались. И все-таки не хотел быть один. Поэтому, когда Дойно надо было уйти, он оставлял вместо себя Мару.

Спустя четыре дня, утром, Штеттен отправился к себе на квартиру. Он хотел найти свое завещание, а потом разыскать своего нотариуса, чтобы составить новое. Привратник встретил Штеттена словами, которыми встречал его уже десятки лет.

— Ваш покорный слуга, господин барон, погодка-то недурна! — Но голос его как-то изменился. Штеттен не обратил на это внимания. В комнате внучки он пробыл дольше, чем намеревался. Он то и дело вставал и снова садился. В дверь позвонили. Двое мужчин, один из них в форме, пригласили его без шума пройти с ними.

Уже на лестнице они стали говорить ему «ты», у ворот ждала машина, его втолкнули туда и отвезли в отель на набережной Дунайского канала, где разместилось гестапо. Ждать ему пришлось в маленьком помещении, служившем ранее ванной комнатой, но ванны теперь не было. Время от времени человек в форме открывал дверь и вновь с проклятиями закрывал ее. Потом явились двое в штатском, оба дородные, один низенький, другой среднего роста. Они подошли к нему, он не отшатнулся, и они толкнули его на пол. Коротышка нагнулся над ним, протянул руку, словно хотел помочь ему подняться, но этот жест помощи молниеносно обернулся ударом, удар застал Штеттена врасплох. Очки разлетелись вдребезги, он ощутил сперва тупую, а затем и острую боль во лбу и в переносице. Он хотел поднести руку к глазам, но тут же получил удар каким-то твердым предметом. Медленно открыв глаза, он увидел над собою этих двоих, они плевали ему в лицо. Он поднял другую руку, чтобы стереть слюну, но на руку посыпались удары, однако он не опустил руку и все же сумел поднести ее ко рту. Они рывком подняли его и шмякнули об стену. Он ударился лбом, колени его подогнулись, но он сумел устоять. Тот, что повыше, повернул его лицом к себе, а коротышка ткнул пистолет ему в живот. Штеттен закрыл глаза, ему казалось, он падает в бездну. Они кричали на него, грязно ругались, все время твердя:

— Говори, подлюга, правду говори, тварь!

Пистолет по-прежнему утыкался ему в живот, но это уже на него не действовало. Штеттен вновь обрел себя. Это было прекрасное чувство, он подумал: все не так уж скверно, это просто глупость. Они дураки, скоты. Он открыл глаза, глянул на них и проговорил:

— Вы скоты, безмозглые скоты!

Они били его по лицу, не переставая кричать. Он ощутил страшную боль во рту, открыл рот, и оттуда выпали осколки его искусственной челюсти, вместе с ними он сплюнул и кровавые шматки десен. Ему было больно говорить, но он твердил не переставая:

— Скоты, безмозглые скоты.

Коротышка стал душить его галстуком, второй хлестал его по щекам, потом они сорвали с него одежду, оставив только кальсоны, пинками загнали в угол и ушли. Он попытался прислониться спиной к стене, но это причиняло боль. Он почувствовал, что по щекам, по саднящему носу катятся слезы. И сказал себе: это не я плачу, плачут мои глаза, а это ерунда. Вошел человек в форме, за ним еще двое.

— Вы что тут разлеглись? Думаете, вы в санатории?

Сопровождающие громко засмеялись, их начальник с ухмылкой пожинал лавры.

— Санаторий, видите ли, ничего, мы отучим негодяя от санаториев! Кто тебе разрешил тут разлечься? А ну встать! Лечь! Встать! Лечь! А теперь вот так, на четвереньках пойдешь на допрос, как хорошая собачка!

Штеттен помешкал, потом медленно встал и выпрямился. Смерил взглядом каждого в отдельности. Человек в форме отвернулся и приказал:

— Немедленно ведите его на допрос! Вы уже достаточно потеряли с ним время, а он того не стоит.

Ударами кулаков и пинками они вытолкали его в коридор и провели в комнату, где и состоялся его первый допрос.

Баронесса дожидалась троих уезжающих у дверей спального вагона, она обнимала Дойно, громко говорила на смеси французского и хорватского. Дойно с Марой вошли в купе. Оттуда они глянули на противоположную платформу — эсэсовцы хлестали людей, которых они заталкивали в вагон. Те должны были входить в вагон с поднятыми руками. Едва они взбирались на верхнюю ступеньку, их опять сталкивали вниз. Мара опустила штору на окне, Дойно тут же поднял ее.

В Швейцарии они сошли на первой же станции.

Путци сказал:

— Вот, теперь я эмигрант. Об этом много говорят, кажется, даже книги есть, но только сейчас все начнется всерьез!

В тот же день они расстались. Преведини поехал в Италию, где у него имелся богатый племянник. Дойно в Цюрихе дал интервью. А потом послал в Вену вырезку из газеты со своей фотографией. Письмо и интервью должны были доказать гестапо, что Штеттен не знает его местонахождения.