Манес Шпербер - Как слеза в океане

Его прервал Йозмар.

— Нет! Нет! — воскликнул он, с трудом поднимаясь со стула. — Я не в состоянии слушать, как одобряют убийство Зённеке и прославляют убийц.

И он двинулся вокруг стола к Ильмингу. Тот вынул из глаза монокль и поспешил сказать:

— Я же сам в свое время спас Зённеке и, смею заметить, был к нему весьма расположен.

— Да замолчите вы наконец! — Краска бросилась в лицо Йозмару, губы его дрожали.

Ильминг снова зажал монокль в глазу, удивленно глянул на Йозмара, потом заметил:

— Разумеется, я понимаю, вы были его учеником, его смерть нанесла вам известный урон.

Джура не помешал Йозмару броситься на него, но тут вмешался Дойно:

— Кончим этот разговор, вы продолжите его в Москве с другими, более внимательными партнерами. Вы остались верны себе и как всегда лишь немного опередили своих друзей: вы восторгались Вильгельмом Вторым, потом Гитлером, теперь вы в восторге от Сталина. Пусть в России десятками уничтожают немецких коммунистов, тысячами сажают в тюрьмы — как же вы можете не быть там желаннейшим гостем? Вы, Ильминг, автор оды, прославляющей убийц Розы Люксембург: «Хвалю деяния ваши, великолепные, смерть приносящие» [109] Перевод И. Цветковой. .

— Это были неважные стихи, — перебил его Ильминг, — второпях написанные. Я был бы вправе отказаться от того, что написал двадцать лет назад. Но я и сейчас стою на том, что устранение этой женщины было более чем необходимостью, оно было великим деянием. Враждебные символы подлежат уничтожению, а Роза Люксембург была враждебным символом.

Ему никто не ответил. Йозмар все еще стоял, словно готовый к нападению, но больше он ничего не слышал. Его мысли занимал теперь Зённеке, в чьей гибели не приходилось сомневаться, но поверить в нее не было сил. Только сейчас, в этот миг, до Йозмара дошло, что он годами ждал возвращения убитого, что он все делал с оглядкой на это немыслимое возвращение. И так с ним было с самого детства, он всегда нуждался в старшем друге, которому мог бы безгранично доверять. А теперь, после смерти Зённеке, он жил без наставника.

От этого он чувствовал себя страшно одиноким. Хромая, он направился к стулу. Теа поспешила к нему на помощь. Она была ему хорошей женой, счастье ему улыбнулось. Но она не догадывалась, как он одинок. После кофе и сандвичей, поданных Габи, настроение заметно улучшилось. В сад вынесли диктофон, каждый должен был произнести несколько фраз — последний привет перед катастрофой — и помнить, что эти слова он вновь услышит в первый же день «после»… через четыре года или через восемь — десять лет.

Те, кто впервые слышал свой записанный на пленку голос, были смущены, даже обескуражены, словно открыли какую-то новую грань своего существа. Ильминг, говоривший одним из последних, хорошо продумал свои слова. Они гласили:

— История на стороне победителей. Я — на стороне истории. Каждый мой труд тому свидетельство. Правда, многое я хотел бы сегодня переписать, но я не беру назад ни единого слова, ни единого — абсолютно!

Голос Джуры в записи звучал глубже и теплее. Все внимали его словам точно песне, что сразу воскрешает в памяти забытые настроения и картины детства. Он описывал цветник, деревья, прелесть неба ранней осенью, лодки на Сене. С нежностью говорил о земле, о мирной земле, хранящей верность каждому времени года. Затем он рассказал о женщинах, сидящих за столом, описал их лица, жесты, цвет их платьев. Изобразил он и Штеттена, внимательно слушавшего его, лицо старика он рисовал словами, точно пейзаж, виденный во сне. Он назвал дату, французскую деревню, себя самого и заключил свою речь так:

— Трудно не любить жизнь, и все труднее любить людей. Я не хочу умирать. Но я не уверен, что хочу пережить будущую войну.

Зима близилась к концу. По заснеженным обледенелым горным дорогам остатки испанской республиканской армии уходили во Францию. С ними были старики, женщины, дети. Нищета побежденных была ужасающей. Те, кто должен был помогать им, старались как можно скорее забыть о них, чтобы избавиться от мук совести и от предчувствия, что это поражение может быть началом куда большего краха.

— Если у нас и были тайные надежды, то теперь они окончательно рухнули — так чего вы еще ждете? В последний раз я говорю с вами о нашем отъезде. Если вы не решитесь, то я умолкаю, мы останемся в Европе и погибнем! — с горечью сказал Штеттен.

Дойно не ответил. Вот уже месяц, как профессор требует от него ответа, и он прав, но словно какая-то неодолимая сила мешала ему смириться с мыслью покинуть Европу. Как ни велико было желание демократических сил оплачивать мир все возрастающей ценой — война уже стала неизбежной, в тридцать девятом году она должна разразиться. Так как же мог Дойно уехать, дезертировать? Наблюдать за этой борьбой издали — стоило ему об этом только подумать, и вся его предыдущая жизнь, казалось, теряла смысл. В эти месяцы он частенько повторял:

— Прошу вас, профессор, поезжайте без меня, я не уеду из Европы. Спасайте себя, я таким образом спасаться не могу.

— Без вас я с места не тронусь, вы обрекаете меня на жалкую гибель вместе с вами, в качестве заложников гестапо.

Считалось, что они в последний раз говорят на эту тему, однако профессор снова и снова подталкивал Дойно к окончательному решению. Дойно по нескольку дней не виделся с ним, впервые их дружба оказалась под угрозой. Оба страдали от тоскливого скучного спора, в котором каждый приводил одни и те же аргументы, даже одними и теми же словами.

Дойно теперь зарабатывал еще меньше прежнего, ему пришлось перебраться в другую комнату, крохотную мансарду. Ел он очень мало. Принимать помощь от старого своего учителя он отказывался, отношения их совсем испортились.

С Габи он виделся очень редко. Они расстались несколько месяцев назад, сразу после того, как церковь наконец аннулировала неудачный брак Габи. Планы молодой женщины были ясны, намерения ее были самые благие, но ей не удалось вразумить Дойно. Они целыми днями злились и ссорились с такой запальчивостью, что обоим делалось страшновато. Либо этот человек странным, лишь ей заметным образом помешался, либо он вообще ее не любил. Они не виделись долгими неделями. Она напрасно ждала, что он ей напишет. Иногда ночью она вскакивала, ей чудилось, что она слышит его голос. Она подбегала к окну и смотрела вниз, на улицу. Однажды глубокой ночью раздался телефонный звонок, Габи быстро подняла трубку. Она слышала лишь чье-то дыхание, звала Дойно по имени, умоляла его сказать хоть что-нибудь, но никто не отозвался.

Как-то дождливым днем она уселась на террасе кафе на площади Сен-Мишель. Она ждала, что он пройдет мимо, но его не было, и Габи, вся продрогшая, вернулась домой. Разумеется, она решила, что простудилась, легла в постель и скоро заснула. Утром она с разочарованием убедилась, что вполне здорова. Тогда она поехала в Латинский квартал и ждала его в другом кафе. Под вечер она пошла к нему в гостиницу. Но в его комнате жила незнакомая женщина, и лишь тут Габи узнала, что он переехал. С громко бьющимся сердцем она преодолела шесть лестничных маршей. Перед дверью его каморки она хотела повернуть назад, но в конце концов вошла, не постучавшись. Он сидел, низко склонясь над пишущей машинкой, нижняя часть лица была затенена, а на переносицу, лоб и седые волосы падал слишком яркий свет. Она в испуге воскликнула: