Манес Шпербер - Как слеза в океане

— У нас не пьют после похорон.

Габи ждала его в гостинице. Они отправились в кино. В киножурнале показывали фронтовую хронику. Диктор с пафосом говорил о «наших героических солдатах там, за рубежом». Это звучало так, словно он сообщал о какой-то великой, решающей битве, выигранной ценой чудовищных потерь. А речь шла просто о дозоре, числом всего в несколько человек.

— Такое нельзя разрешать, диктор просто невыносим! — заметила Габи.

— Дело не в нем и не в его тексте. Настоящая пьеса начинается как фарс, а к концу будут горы трупов, как в трагедии.

— Не понимаю, — заявила Габи, — Штеттен выразился бы яснее.

— Да, он выражался ясно, но ты все-таки его не понимала. Я не хочу с тобой спорить.

— Никогда не хочешь со мной спорить? — спросила она, улыбаясь. — Тогда во мне совсем пропадет нужда.

— Нет, дело не в этом. Просто я сегодня уже наспорился. С людьми, отделить себя от которых значило бы обесценить все, что я делал до сих пор. И потому я нуждаюсь в тебе, в твоей близости и даже твоей неосведомленности.

— Ах, если бы ты был хоть чуть-чуть менее прямолинеен, ты бы мог все то же самое сказать так, чтобы я радовалась твоим словам. Я прошу у тебя всего лишь иллюзии, всего лишь на один вечер — разве это так уж много?

Он промолчал. Опять он заметил, что не может больше удовлетворительно ответить на самый простой вопрос. Он попытался припомнить, какие есть аргументы против иллюзий и на каком основании он должен отказывать в них Габи и Лагранжу. Когда меняется историческая перспектива, ни в чем уже нет определенности.

— Прости, Дойно, я не хотела тебя ни в чем упрекать. Я же довольна, пусть все обстоит так, как есть. — Она взяла его за руку. Отвечать было не нужно, и он ощутил к ней благодарность, как будто она только что помогла ему выйти из затруднения.

Вместе с тремя сотнями других добровольцев он проторчал в казарме с десяти часов утра до шести вечера. Потом их отвезли на вокзал. Когда они уже погрузились в поезд, были расставлены посты — возле каждого вагона по двое солдат с заряженными ружьями, — словно опасаясь, что они разбегутся. С этого момента желательно было забыть, что они добровольцы.

Ночью они прибыли в Лион и до утра прождали в поезде, который должен был их доставить к месту назначения — на один километр дальше.

Кто-то сказал:

— Я уже был в армии. В Польше. Если ты кого-нибудь из вышестоящих заставишь ждать хоть минуту, это воспринимают так, словно ты у них целую жизнь украл. Но сам он часами может заставлять ждать целую роту. Мне-то это безразлично, мне все безразлично. Я тут сижу, а моя жена, может, уже сейчас спит с соседом. И я говорю вам всем — мне безразлично. Только бы детей ей не делал! Неужели мне охота кормить детей от чужого мужика? Может, кто-нибудь из вас объяснит?

Мужчина был пьян. В поезде он продрог, пальто у него не было. Он то и дело подносил к свету пустую бутылку от водки и ругался по-украински. Наконец он положил бутылку на столик перед собой, повернулся боком и лег на нее щекой. Скоро он заснул.

— Но бордель хотя бы тут имеется? — Молодой парень задавал этот вопрос в третий раз. Глаза его были налиты кровью, он с трудом удерживался, чтобы не закрыть их. Солдат скучливо ответил:

— Не волнуйся, у кого деньги есть, тот везде бордель найдет. Тебе родители денежки будут посылать?

— Да, но я тебя спрашиваю, имеется тут бордель и стоит ли с этими бабенками покуролесить?

Солдат дал ему подробнейшие справки, бесстрастно описал трех немолодых женщин, из которых парню придется выбирать.

— Ну а теперь, если тебе невтерпеж и если нужен выбор пошире, то сразу за вокзалом свернешь влево, а потом вправо и там найдешь облегчение. У них даже негритянка есть. А с негритянками, сам знаешь, скучать не приходится.

— Так, значит, говоришь, есть бордель. Ты это просто так говоришь, чтобы языком почесать, или, может, думаешь, я еще слишком молодой, так я тебе только одно скажу, понимаешь…

Дойно вышел на перрон. Крупными хлопьями падал снег, пути занесло. Впереди на перроне сидел человек и тихонько напевал. Это была странная песня, на смеси русского и идиш. Только одно слово было на древнееврейском: Adoni, Господи!

— Если тебе мешает, что я пою, пересядь на другую скамейку, на вокзале места хватит.

— Мне не мешает.

— Это ты сейчас говоришь. Но я все время пою. Если я не пою и не ем, я должен курить. На нефтепереработке в Дрогобыче меня чуть не убили, ну те, с кем я работал, я хочу сказать, тогда я приучил себя напевать вот так, потихоньку. Но это им показалось еще хуже пения. Потом, в Париже, я работал на заводе Ситроена. Там тоже не больно покуришь. А если даже можно, то я ведь не Ротшильд, на сигареты уйма денег уходит, а надо ведь еще есть, за квартиру платить. И все-таки до сих пор все было еще хорошо, а теперь, что теперь будет?

— А что теперь? — спросил Дойно и предложил ему сигарету.

— Что теперь, говоришь? Где я возьму деньги на курево? Они платят пятьдесят сантимов в день. Ну выдадут иногда несколько сигарет. Не каждый день. Вот и придется покупать. А чем платить прикажешь? Никто мне денег не пришлет, у Бернара никого нет, Бернар — это я. Собственно, меня зовут Янкель-Берл, но ты можешь звать меня Бернаром. Я уж так привык. Остальные-то все портные, евреи, я имею в виду, они и в армии могут подзаработать. А я? А ты? Ты не похож на портного, ты агент какой-нибудь фирмы, а может, и коммерсант?

— Спой еще разок про пастуха, который потерял свою овцу.

Бернар сунул окурок в плоскую жестяную коробочку, сел поудобнее и закрыл глаза. Голос у него был красивый, но слабый. Он пел и медленно раскачивался из стороны в сторону, в каком-то своем собственном ритме. Дойно поднял воротник пальто, сунул руки в рукава и откинулся на спинку скамьи.

Бернар пел:

Дойно начал клевать носом. Бернар помог ему положить ноги на скамейку, и теперь они сидели спина к спине.

Ветер был не слишком холодный и не слишком резкий. С тихим завыванием гнал он снег по перрону. Дойно на секунду проснулся, Бернар пел, в песне было много строф. Вновь и вновь пастух верил, что отыщет следы своего барашка, но никто его не видел. И не было для него пути назад, домой.

— И еще напиши ей, Фабер, чтоб запомнила раз и навсегда, чтоб не забывала, напиши ей: ты же знала, когда за меня выходила, что я вдовец с ребенком, и я тебе всегда говорил, что буду работать и все для тебя сделаю, раз ты моя жена, но главное для меня, чтоб ребенку моему было хорошо, чтоб ты была ему заместо матери. И ты поклялась, что будешь ему матерью, будешь с ним, как с собственным ребенком обращаться, и я тебе поверил. А когда ты сказала, что должна одна поехать отдыхать, и непременно к морю, я сказал: ладно, и работал сколько сил хватало. Напиши ей, Фабер, я себя не щадил, вкалывал без выходных, забыл все праздники, и еврейские и христианские, и все, чтобы ты относилась к моему Жако так же, как я к тебе. А теперь, когда война и я солдат, а ты одна осталась с двумя детьми, упаси тебя Бог стать для Жако злой мачехой. Ты не подумай, что он жалуется. Но я и так знаю, что ты его бьешь, а я не желаю, чтобы ты его била. Он же как-никак сирота, разве ж он виноват, что его мать померла? И вот что еще напиши ей, Фабер: пусть не вздумает срывать свое зло на Жако и пусть не думает, что я забуду про это, если, Бог даст, в один прекрасный день вернусь домой. И пусть не думает… ой, Бернар меня с ума сведет своими псалмами! Скажи ты ему, Фабер! Ты знаешь, что он делает? Он выбирает псалмы покороче, и я за каждый должен давать ему по сигарете! Я уж и сам не знаю, чего пишу?