Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Правда в том, что луга зелены, как в…

— Не увиливай, ты не о лугах думаешь!

— Не только о лугах и тихих водах, но и о людях во всем мире, которые боятся за нас. Наша смерть будет иметь для них отнюдь не только сентиментальное значение. Уже теперь они знают, что будут нашими последователями. И мне от этого больно.

Антонио засмеялся.

— Наконец хоть что-то новенькое: умирающие вытесывают надгробия для оставшихся в живых.

Пьеро не сразу сообразил, что к чему, но потом громко расхохотался. Они любили его за эту веселость. Он был самым младшим среди них, всего лишь девятнадцати лет от роду. И вот уже три года он скитается, с той самой ночи, когда отец разбудил его и шепнул, что старшего брата только что забрали фашисты и, конечно, уже расстреляли. Опасность грозит и младшему. Он должен сейчас же покинуть дом и город и перейти через линию фронта. Мальчик сделал все, как велел отец, хотя он предпочел бы остаться дома, он не был ни республиканцем, ни фалангистом, он не хотел ни с кем сражаться, не хотел ни убивать, ни быть убитым. Но он должен был уйти сразу, еще сонный. И он перешел через линию фронта. В Альбасете из него сделали солдата, но на фронт не отправили. Всегда находились люди, которые о нем заботились, следили, чтобы он был сыт, чтобы не подвергался опасности. Он никогда ничего не просил, никому не навязывался. Это был хрупкий, среднего роста паренек, с мягкими медленными движениями. Его большие глаза спокойно взирали на всех, они были единственно примечательным в его лице, не выражавшем ни особенного страдания, ни любопытства, ни удивления. Но всякий, кто видел его, бывал растроган и даже впадал в задумчивость.

С последними остатками республиканской армии Педро, которого они звали Пьеро, ушел во Францию и попал в лагерь, где люди яростно расходились во мнениях, он же никогда ни к кому не примыкал. Но добровольно вызывался делать любую работу. Кормежка была плохая и скудная. Обращение — унизительное. Вспыхнул бунт, его арестовали вместе с остальными, но потом опять вернули в лагерь. Началась война, вербовали добровольцев, он согласился и стал хорошим солдатом.

Были солдаты и унтер-офицеры, которые его ненавидели, они не выносили его улыбку, его тихий шаг, манеру медленно говорить. А другие его защищали, даже дрались из-за него. Они были ему благодарны, он вызывал в них ощущение истинной самоотверженности, они даже не знали, что способны на такое, чему и сами не могли подобрать названия, на отеческую любовь к младшему брату, лучшее чувство тех, кто был оторван от жен, детей, друзей и чувствовал себя одиноким в массе людей.

Педро особенно льнул к Бернару. Ему нравились его песни, он всегда их слушал, может быть потому, что эти мелодии напоминали ему фламенко. У Бернара спрашивал он совета, помощи в практических делах, ему с тоской рассказывал о родине, об отце с матерью, о друзьях. Но всерьез он тянулся к Литваку и Фаберу, которого шутливо называл «Дон Дойно».

— Поскольку мы до сих пор живы, выживем и на этот раз, — сказал Пьеро. — Пикирующие бомбардировщики вот уже два дня над нами не появляются, истребители тоже со вчерашнего дня не стреляют в нас. Дон Дойно, ты будешь жить вечно, это уж наверняка. И в один прекрасный день ты приедешь к нам в Гранаду, полюбишь Испанию и останешься там. Я верю в это.

Да, хорошо, что с ними был этот мальчик.

Нередко то одному, то другому приходила мысль, что их марш напоминает школьную экскурсию: учитель куда-то исчез, то ли напился вдрызг и валяется в трактире, то ли забрался с хозяйской дочкой на сеновал. Офицеров они давно уже и в глаза не видели. Днем они шли лесами и лишь ночью двигались по дорогам, иногда их обгоняла машина с офицерами, которые очень торопились на юг. Едва ли они могли бы сказать, где оставили свою часть. И пусть все катится к черту, только не их жизнь и не жизнь их семей.

На пятый день им встретился громадный поток машин с мирными беженцами и грузовиков с солдатами, отставшими от своих частей. Машины занимали шоссе во всю ширь, двигались со скоростью пешехода. То и дело случались поломки. Машину приходилось отволакивать на поле, но на несколько минут она застопоривала движение всего потока. Перед самым наступлением вечера вдруг налетели вражеские истребители, они легко, словно играючи, скользили вниз, несколько сот метров летели над дорогой, обстреливая беженцев. Крики, вопли, стоны. Были убитые и раненые. Одна машина загорелась. Все врассыпную бросились на поле. Два последних самолета прицельно строчили по ним. Через две минуты все было кончено. Истребители гордо взвились в синеву неба, которое должно принадлежать только им, как им принадлежала земля и жизнь всех тех, кто припал к земле. Вскоре они уже напоминали стаю перелетных птиц.

Двое из группы Дойно были ранены. Одному только слегка задело плечо, его перевязали и посадили в машину пожилой супружеской четы, которая охотно приняла его.

Второй скоро умер. Они похоронили его неподалеку от реки. Он был всегда очень молчалив, не имел друзей, о нем почти ничего не было известно. Сержант Бертье взял с собой его документы.

Форсированным маршем они ушли подальше от дороги и утром остановились на отдых в лесочке, где было множество птиц. Там они провели весь день, спали, смазывали натруженные ноги, которые болели, как от рваных ран.

Больше всех страдал Бертье, сорокалетний мужчина, маленький и толстый. Ему тяжело было так много ходить. Он никогда не жаловался всерьез, предпочитая подшучивать над собой. Благодаря ему у них хоть раз в день было что поесть. Он каким-то образом чуял, где можно раздобыть провиант, и умел распределить его по справедливости. Когда он грозился отстать от них, устраивали дополнительный привал. Когда он совсем терял мужество и хотел действительно сдаться в плен, достаточно было заговорить с ним о его детях. Он до странности любил их и восхвалял так, как это обычно делают одни только вдовы. Тогда он вновь обретал силы жить, показывал пачку фотографий, на которых можно было увидеть двенадцатилетнего мальчика, десятилетнюю девочку и трехлетнего карапуза, одетых по-летнему. Дети были некрасивые, а отец все время нахваливал их красоту. И ни словом никогда не обмолвился об их матери.

По профессии он был каменщиком или, как он сам любил подчеркивать, строительным подрядчиком. Если бы не война, он бы баллотировался в генеральный совет своего департамента и, вполне возможно, был бы избран. Но еще ничего не потеряно; если он сейчас вернется домой, не исключено, что вскоре представится случай добиться этого давно желанного поста. Из них всего лишь он один был твердо уверен в смысле существующего общественного устройства; никакая катастрофа не могла бы его поколебать в этой уверенности. Бертье мог себе представить свою страну без армии, без правительства и даже свой департамент без префекта, но ни на секунду не мог допустить мысли, чтобы даже одна из бесчисленных французских общин осталась без мэра и общинного совета.