Манес Шпербер - Как слеза в океане

Судьба Любы не была обычной, его встреча с ней — тоже. Но через три дня ощущение необычности пропало. Люди живут каждодневной жизнью, а не одними только необычайными событиями.

— Я хотела еще показать тебе одну фотографию. Ты совсем не изменился, поэтому я сразу и узнала тебя, — сказала Люба.

Да, он хорошо помнил день, когда была сделана эта фотография. Он сравнивал трех сидящих мужчин. Посредине — Вассо, ступенькой ниже — Андрей и он сам. Нежный девичий рот Вассо раскрылся в неуверенной улыбке, Андрей с удивлением смотрит вдаль. Он сам задумчиво рассматривает белую сандалию, которую держит на уровне глаз.

— Ты часто смотришь на меня, как на эту вот сандалию на фото, словно всякий раз хочешь увидеть нечто большее, чем есть на самом деле, — сказала она, продолжая копаться в картонной коробке. — А здесь вот еще листы бумаги. Джура сказал, я должна их отдать тебе. Он, кстати, был абсолютно уверен, что ты приедешь.

— Ты читала рукопись? — спросил он, разглаживая страницы.

— Нет, — сказала она, краснея. — Несколько лет назад Джура приезжал сюда и оставался несколько недель. Когда он уезжал, он обещал писать мне, но я не получила от него ни строчки. Никогда. А вот все эти листки, что здесь, он исписал от начала до конца за одну ночь.

— И ты ему этого не простила? — спросил он.

— Теперь, если бы он пришел, я бы простила ему. Вот уже семнадцать дней, как он ушел. И вернется только в апреле, так он сказал. Он собирается начать новую жизнь.

— Может, Гезерич принесет нам новости, — произнес Дойно. Он встал и прошел к себе в комнату.

Это были большие листы дешевой желтоватой почтовой бумаги. Джура тщательно пронумеровал страницы, сначала он писал только на одной стороне, а потом, вероятно опасаясь, что ему не хватит бумаги, стал исписывать обе стороны. У него был четкий почерк, без завитушек, с легким наклоном вправо. Только иногда буквы выпрямлялись, и тогда расстояние между словами увеличивалось. Это были места, которым автор придавал особое значение.

Для заглавия он выбрал сначала «Зеленая бухта», потом зачеркнул оба слова и написал сверху «Потерянная пристань». С первых же строк было ясно, что речь шла о конспекте или даже предварительных набросках. Джура хотел использовать их после своего возвращения.

Он писал:

Писать, но не разжевывать: никаких внешних деталей, не выписывать жесты и лица. Писать только для тех, кому довольно сути. (Пришло для меня наконец время отказаться писать с любезной угодливостью проститутки, чего обычно ждут от писателя. Или вообще бросить писать.)

Итак, не описывать римских солдат, ни их одежд, ни игры в кости. Достаточно будет: они в ночном карауле, за их спинами, чуть выше, три креста. Игра, в промежутках вино и яства. Каждые два часа приходит сотник (родом из Каппадокии), чтобы проверить, все ли в порядке. В центре горящий факел. (Ни в коем случае не описывать краски, долой все цветовые нюансы!) Один из троих уже все проиграл и потерял поэтому всякий интерес к игре. Он взбирается на лестницу, вытаскивает гвозди из рук распятого, спускается вниз. Отвязывает его, и тот падает на землю (сползает?). Потом садится опять к играющим, чтобы оттянуть время и придать шутке должный эффект. Одним словом, мастак. Он делает вид, что собирается опять включиться в игру, и когда наконец выбрасывает кости, спрашивает:

— Други мои, а где иудей, что был посредине?

Те бросают взгляд назад через плечо — точно, черт побери, три креста и только двое распятых. Того, кто умер после обеда, нет.

— Шутка удалась на славу, ха, ха! Поглядите-ка получше, умереть можно со смеху! — Но распятый на самом деле исчез.

Первый час нового дня. Недалеко от долины Еннома, в стороне от больших дорог. Женщина уже давно встала. Как только начали блекнуть звезды, она поднялась со своего ложа. Выстирала белье. Вот она выжала его и раскладывает сушиться на траве. Она высокого роста, худая. Старуха в тридцать шесть лет, в шестнадцать выданная замуж, родившая семерых детей, четверо из которых живы.

Она знает, что пришелец тут и смотрит на нее. Но она не глядит в его сторону, даже не поднимает головы, когда он говорит:

— Я еще живой. — Она молчит. Он делает полшага по направлению к ней, останавливается и повторяет: — Я еще живой. Они предали меня смерти, но я не умер.

Она опускается на колени возле холщовой простыни и расправляет углы. Она думает: Нищий из Иерусалима. Там они все великие мастера красиво говорить, даже когда попрошайничают. Она ждет, когда он еще что-нибудь скажет. Он приставляет руку козырьком к глазам и всматривается в даль. Но вокруг не видно никакого другого жилья.

— Я сяду вот здесь на камень, — говорит он. — Раз уж я прочел благосклонность в твоих глазах…

Она исчезает в доме, выходит оттуда с куском хлеба и щепотью соли, кладет и то, и другое на камень, все еще не глядя на него.

— Только хлеб и соль, оливкового масла нет, — говорит она. — Я — оставленная. Вот уже много лет. В один прекрасный день он ушел, чтобы изгнать язычников. У него доброе сердце, но мало разума. Один галилеянин сбил его с толку своими сладкими речами.

— Я, собственно, тоже галилеянин, — говорит он.

Ее взгляд падает на его кровоточащие раны. Она произносит:

— Тебе нужно приложить к ранам сок из трех трав. Говорят, там, у ворот города, продают чудодейственные травы.

— Я никогда больше не вернусь в город. Он обманул меня. Все обманули меня.

Она кивает, думает о своем муже, от которого нет вестей, вздыхает, наконец говорит:

— Бедняку лучше, когда его крепко хватят по голове, чем опоят елеем красивых слов.

— Я дал им спасение, а они предали меня смерти.

В ее взгляде появляется недоверие. Она впервые смотрит на него в упор.

— О каком спасении ты говоришь? В чем оно и кому ты его дал? — спрашивает она строго.

— Всем бедным и угнетенным — всем, у кого на то добрая воля.

— В чем спасение, спросила я тебя! — прерывает она его нетерпеливо, почти враждебно. Он собирается с силами, чтобы ответить ей: он несказанно устал, смертельно измучен. Ему приходят на ум слова, которые он так часто произносил. И за которые его, несмотря ни на что, предали смерти.

— В чем спасение, спросила я тебя, — повторяет женщина, — и кому ты дал его? Мне — нет! И моим детям тоже нет! И даже себе самому нет!

Он опасается, что она прогонит его, а куда ему идти?

— Может, я и не знаю, в чем спасение, — говорит он кротко, — и я никому не дал его. Потому что мой отец оставил меня.

Последняя фраза смягчила старуху. Скоро уже пора будить детей. Она вынесет этому оставленному сыну травы, чтобы он смог залечить свои раны.

— Однако ж это правда, — говорит он тихо и проникновенно. — Я умер за вас.