Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Ты увидишь, Миле Йованович. А теперь за работу!

Огонь все усиливался. Но в этой землянке опасными для них могли быть только минометы, треск ружейных выстрелов шел, казалось, отовсюду, но был далеко от них.

— Пить хочется! — сказал Младен, удостоверившись, что Сарайак в землянке. Он расстегнул итальянский офицерский мундир, словно хотел снять его, но не сделал этого. Сарайак протянул ему оба листка бумаги.

— Это точно, что до самой мельницы всё поля кукурузы? — спросил Младен, внимательно изучив листки.

— Да. И на другой стороне, за мостарской дорогой, тоже кукуруза, она у нас сейчас уже высокая. Здесь благодатная долина, — ответил Миле и с любопытством посмотрел на маленького хрупкого человека, усталые глаза которого за толстыми стеклами очков беспомощно смотрели на балки. Так это и есть инженер, так называли его партизаны, а выглядит, словно его одной рукой прихлопнуть можно. Такому можно было и боязливость простить, и даже трусость, а он отчаянно смел, как говорили про него, и не ведает страха.

— Так, значит, усташи рассчитывают, что мы именно здесь и будем пробиваться. Они будут ждать в кукурузе, — сказал Младен.

Сарайак разослал людей, Миле должен был оставаться вблизи землянки, остальные же отправились созывать штаб на совещание.

— Мы опять попали в передрягу, — сказал Младен. — Осиное гнездо. Драги наткнулся на четников, они отходят в Черногорию. У меня нет уверенности, что они идут с побережья. У них итальянское оружие. Захватили? Получили в подарок от итальянцев? Их около шестисот человек, хорошо откормлены. По всему, у них много боеприпасов, но только легкое оружие. Они открыли огонь, потому что сначала думали — мы люди Тито, а потом, что мы местное ополчение усташей. Они засели в надежной засаде, у них много снайперов. Драги ждет приказа и хочет знать, пробиваться ему сюда, или ты вышлешь ему подкрепление. Интересного мало, разве что только отобрать у них лошадей и телеги, ну и боеприпасы, конечно. Похоже, они везут с собой много муки. Если в атаку включится одновременно и рота Владко, то можно будет справиться с ними.

— А что тут у нас творится?

— Мы взяли несколько человек из Велаца, но будет лучше, если ты допросишь их сам. Люди Тито, отступая, прошли через Велац, оставались в нем четыре дня, а потом подались через горы, похоже, в направлении Яйце. Усташи оказали им поначалу слабое сопротивление, а ополченцы все разбежались. Но потом они предприняли вместе с итальянскими частями стремительную атаку со стороны Вуковско и опять захватили Велац. Сейчас там восемьсот человек, они думали, что четники на марше и ждут нападения с их стороны.

— Итак?

— Нам нужен Велац, нужно продовольствие, лошади, телеги и несколько дней отдыха. Четников нам нечего бояться, занятые ими высоты им без пользы, у них нет артиллерии. Я предлагаю совершить налет на кукурузные поля, и немедленно. Усташи должны поверить, что мы бросили туда все свои силы. Ночью произвести рокировку и напасть с другой стороны, двинуться к церкви, очистить ее, забросав гранатами, а затем подойти с двух сторон вдоль проселочной дороги к мельнице. Захватив минометы и боеприпасы, мы откроем огонь по кукурузным полям и избавим себя от рукопашной. Рота Владко пусть остается здесь, в подлеске, и будет теснить их так, чтобы, отступая, они нарвались на четников.

— «Кровавая хореография дилетантов», как говорил Джура, — сказал Сарайак усталым голосом. — Так мы положим много людей. Приведи тех из Велаца.

Шестерых взяли прямо во время работы на полях, тянувшихся вдоль дороги на Дивно. У одного из них, маленького и горбатого, было умное лицо. Только когда он говорил, его печальные насмешливые глаза становились серьезными. Тогда он слегка наклонял вперед голову с огромными ушами, словно внимательно вслушивался в слова, слетавшие с его губ, но как бы произносимые не им самим. Он не стал дожидаться, пока с ним заговорят, а сразу сказал, едва переступив порог:

— Я вас не боюсь. Велац уже столько раз освобождали, что те, кто еще жив, уже разучились бояться.

— Ты разговариваешь не как крестьянин, — прервал его Сарайак. Он распорядился вывести остальных.

— Я — крестьянин, выращиваю табак и виноград. Я учился на учителя, но потом оставил это. Так вот, я заявляю тебе, каждое освобождение стоит нам крови, больше половины жителей Велаца уничтожено вами!

— Не нами!

— То есть как это не вами? Ты что же хочешь, чтобы я делал различие между освободителями? Сначала пришли немцы, и нам объявили, что теперь будет все хорошо и нас освободят от ярма сербов. Налетели как саранча! Весь скот, что не спрятали здесь наверху, исчез вместе с ними. Потом пришли новые жандармы, всё наши хорватские братья — ура! никаких сербов! — и тут они начали лютовать против сербов. А потом заявились четники и начали лютовать против хорватов. Слава тебе Господи, они быстро убрались, потому что пришли итальянцы. А потом пришли настоящие освободители, усташи. Они вырезали всех велацких сербов, а если им кто не нравился, так они заявляли, что он — серб, а еще лучше — сербский еврей. Потом пришел Тито. За четыре дня он так основательно нас освободил, что не осталось ни одного дома, из которого не увели, по крайней мере, хотя бы одного мужика по доброй воле или каким другим путем. А затем вернулись, конечно, усташи и начали мстить. И теперь — здрасьте, добро пожаловать, дорогие гости! — заявляешься ты со своими партизанами. Велац опять, снова здорово, будут освобождать. Я не боюсь вас, потому что теперь всё уже без разницы, жить или умереть с голодухи или от жажды, от чумы или от холеры, но раз уж ты позвал меня сюда, так я тебе скажу: если ты порядочный человек, то обдумай все хорошенько! Или ты придешь к нам навсегда и останешься, — тогда приходи, милости просим, и мы поможем тебе освободить нас. А если ты недостаточно силен и через несколько дней опять побежишь, тогда пусть остаются усташи, и ты оставь нас в покое! Есть так много деревень и городов, пусть теперь и до них дойдет очередь. Освобождайте, пожалуйста, Баня-Луку, Сараево, Белград, Париж, Берлин — хоть весь мир, но пожалейте нас, дайте нам наконец немножко передохнуть!

— У тебя хорошо подвешен язык, дружище, какой ты крестьянин, тебе не табак выращивать, а речи произносить на свадьбах да погребениях. А что ты делал, когда убивали твоих сербских соседей и сбрасывали в пустые колодцы? Ты тогда перед усташами тоже речи держал? Не-е-т, эх ты, оратор. Им ты по три раза на дню задницу лижешь. А почему ты такой смелый и так разговариваешь со мной? Почему? А, молчишь, а я вот тебе скажу: потому что ты прекрасно знаешь разницу между фашистами и нами! И поскольку ты видишь в них безжалостных врагов, ты и гнешься перед ними, а в нас — своих союзников, от которых ты ждешь, чтобы они сдохли за тебя, но не доставили тебе при этом никаких беспокойств. Мы уже много дней не видели ни куска хлеба, неделями не спали ни на чем другом, кроме как на голой земле, ноги наших людей избиты в кровь, — да, нам нужен Велац, ваша жратва, ваши постели, ваши сараи, ваши лошади и ослы и твой табак. Враг забирает все, а ты говоришь: «Кушайте на здоровье!» Нам нужно немного, а ты говоришь: «Лучше бы вы сдохли у себя наверху, чем курить наш табак». Разве ты не знаешь, как мы себя называем? Ты же наверняка знаешь, кто такой был Джура. И если бы Повешенный сейчас встал перед тобой и сказал бы тебе: «Дай моим братьям немного отдохнуть у тебя», разве ты и ему тоже сказал бы: «Оставьте меня в покое!», ты, остряк?