Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Как тогда, помните? — спросил самый маленький из троих.

— Да, девять лет назад мы тоже выкапывали оружие. Но на этот раз у нас будет настоящее дело.

— Кто ж его знает? — отозвался третий. — Может, на этот раз нам придется закопать его еще скорее, чем тогда.

Наконец они достали сверток. Ткань была влажная; они развязали узлы и нащупали под газетой револьверы. Придя домой, занялись их чисткой. Один из них разгладил старую газету и начал читать.

— Да, — сказал маленький, — если бы мы тогда знали то, что знаем сейчас.

— Боюсь, что сейчас мы знаем еще меньше, чем тогда!

— Тебе бы вечно все изгадить! — И все рассмеялись. Приближался рассвет.

Той же ночью.

Герберт Зённеке сидел за своим письменным столом, «чистился». Уничтожал старые бумаги, хранить которые больше не было необходимости, и приводил в порядок остальные. Их нужно было перенести в надежное место. Наступающий день мог создать совершенно неожиданную ситуацию, в которой даже его неприкосновенность как депутата рейхстага не поможет. Он не чувствовал усталости, хотя день вчера выдался не из легких. Все было тщательно продумано, и теперь все его мысли были заняты лишь предстоящей работой.

Он заметил Герту, лишь когда она встала прямо перед ним. Как она вошла, он не слышал.

— Ты не спишь? — спросил он тем равнодушным тоном, который установился между ними уже довольно давно.

Она не ответила. Он снова углубился в работу. Она стояла рядом, и он не знал, смотрит она на него или нет.

— Все это надо сжечь еще сегодня, — сказал он.

Она наклонилась, чтобы поднять клочок бумаги, упавший рядом с корзиной.

— Спасибо! — поблагодарил он ее. — Что ты стоишь, садись.

Она осталась стоять. Он понял, что она собирается сообщить ему что-то важное и что каждое слово этого сообщения уже давно у нее наготове. Он ждал, постепенно теряя терпение, но она все стояла. Наконец она заговорила:

— Ты не думаешь, что нам давно пора развестись? Мы женаты скоро восемнадцать лет — по-моему, более чем достаточно. Я тебе уже давно не нужна, у тебя есть молодая любовница.

Он не поднял взгляда, но знал, что она плачет — по привычке тихо, почти без слез. Наконец она снова овладела собой и заговорила:

— Дети тоже на твоей стороне. Я для них слишком стара. А ты, ты появляешься здесь в лучшем случае раз в месяц. Они видят, что ты презираешь меня. С твоей любовницей они легче находят общий язык, чем со мной. Когда мы женились, я была моложе тебя. Теперь ты — молодой мужчина, а я стала старухой.

— Ты читала сегодняшнюю газету, Герта? По-твоему, сейчас самый подходящий момент затевать этот разговор?

Она стояла перед ним в старом, застиранном халате, который он подарил ей когда-то. В нем она казалась еще выше ростом и худее, чем была. Она оттого так быстро постарела, что я вел такую жизнь, пришло ему в голову. Он встал и пододвинул ей стул. Когда он тихонько положил руку ей на плечо, чтобы усадить на стул, она вздрогнула. Наконец она села.

— Я так боюсь за тебя, Герберт.

Он взял ее руки в свои, чтобы успокоить жену.

— Я знаю, что момент сейчас неподходящий, но… — произнесла она.

— Ничего, момент подходящий. Надо было сказать мне все раньше! — сказал он.

Говорить ей больше было нечего. Она стала женой рабочего, как в свое время ее мать. Рабочие мирились с тем, что их жены старились слишком рано. Герберт давно не был рабочим, но это уже ничего не меняло.

Бруно Лейнен еще раз проверил, плотно ли закрыты окна, спят ли жена и дети. После этого он открыл газ. Он взял вечернюю газету, оставленную дамой из отдела социального обеспечения, и разорвал ее на отдельные полосы, чтобы законопатить щели в двери на лестницу. Его взгляд упал на заголовки: «Всеобщая забастовка! Немецкий рабочий класс…» Он не стал читать дальше. Все это его больше не касалось. Он уже давно не был рабочим. Он был безработным, нищим, которому никто не подавал ни гроша.

Он сложил полосы в несколько раз и тщательно законопатил все щели. Запах газа был уже довольно сильным. Главное, чтобы дети не проснулись. Он прислушался, потом присел к кухонному столу. Все это займет еще какое-то время. Он хотел встать и выключить свет. Но не смог этого сделать. Возможно, потому, что для этого надо было приложить усилие. Но у него больше не было сил.

Как каждую ночь, Йозмар Гебен и в этот раз сидел в комнатке за мастерской, настраивал аппаратуру. Он выполнял свою работу: в определенный час выйти на связь.

Все, что нужно, он уже передал, а потом отдублировал, согласно инструкции. Ему подтвердили, что тексты, закодированные новым шифром, были приняты без искажений.

Было два часа пять минут. Теперь на связь должна выйти та сторона. Оттуда, видимо, ожидалось важное сообщение. Нового шифра Йозмар не знал. Впрочем, это было не его дело. Пусть разбирается товарищ Фламм. Грета относила тексты ему. Тот лучше знает, что с ними делать.

Однако в этот раз Фламм явился сам. Теперь он сидел и курил сигарету за сигаретой, так что всю комнатку словно заволокло туманом.

Обычно Фламма никак нельзя было назвать молчуном; Йозмару он казался даже чересчур разговорчивым и вообще был ему не очень ясен. Ему нравилось быть циничным, он любил двусмысленности, похабные и политические анекдоты, не жалея ничего для красного словца, как о нем говорили.

— По-прежнему ничего? — нетерпеливо спросил Фламм. — А рация-то в порядке? Ты уверен?

— Да, — сказал Йозмар, — уверен. — Он надел наушники. Нетерпение Фламма передалось и ему.

Те, кто знал его ближе и дольше, называли его Палом. В Доме партии его знали как Фламма. Он старался говорить как уроженцы Веддинга [40] Веддинг — рабочий район Берлина. , но венгерские гласные выдавали его происхождение.

Глядя на его загорелое красивое лицо с живыми глазами, казалось, постоянно искавшими зеркало, чтобы в очередной раз поглядеться, следя за продуманными жестами красивых рук и нарочито замедленными движениями небольшого, но сильного тела, каждому невольно приходило в голову: не будь он лысым, у него были бы каштановые вьющиеся волосы с легкой сединой на висках, типичный учитель какого-нибудь провинциального лицея для девочек — настолько боготворимый ими, что время от времени какая-нибудь из них почти взаправду пытается покончить с собой, — таким завидуют коллеги-мужчины и обожают коллеги-женщины, энергично и безнадежно.

Фокус Пала состоял в том — и людям, близко его знавшим, это было известно, — чтобы сбивать с толку правдой. У него и в самом деле были каштановые волосы; он и в самом деле был учителем женского лицея в небольшом провинциальном городе, в двух с половиной часах езды на поезде от Будапешта, и ученицы в самом деле готовы были ради него на жертвы, представлявшиеся им значительными и трудными сверх всякой меры. А если для завершения столь гармоничного образа по освященным вековой традицией законам бульварной литературы требуется еще рано овдовевшая старушка-мать, всецело зависящая от помощи сына, и младшая сестра, боготворящая брата, то Пал мог предъявить и это. Только было все это шестнадцать, семнадцать или восемнадцать лет назад. Как раз тогда эта достойная пера биографа гармония внешней и внутренней жизни начала нарушаться.