Манес Шпербер - Как слеза в океане

— Мне нужна крыша на эту ночь, — сказал Зённеке.

— И вы пришли за этим к врагу? Отлично! За кого вы, собственно, меня принимаете, господин хороший?

Видно было, что он колеблется; если дать ему выговориться, он уступит — из благодарности за то, что его выслушали, а также потому, что оценит всю прелесть этой нелепой ситуации: стальной соловей, глашатай новой власти, принимает у себя коммунистического лидера. Дождь подарил ему уникальный случай. Можно на одну ночь забыть о строптивости Ганса-Джонни. Зённеке было позволено раздеться и сесть. Ильмингу было что сказать ему.

Йохен фон Ильминг, по паспорту просто Фриц Мюллер, прожил первые пятнадцать лет своей тридцатипятилетней жизни в скромных условиях, уготованных ему мещанским происхождением родителей, в пределах размеренного довоенного быта, в том самом вполне среднегерманском городке, где родился. Когда началась война, он пошел добровольцем на фронт и стал героем. Падение империи оказалось для него неожиданным, но ничто из происходившего и тогда и после не смогло заставить его забыть о своем героизме. Он забыл об ужасах, вынудивших его стать героем, и нашел такие слова для их описания, чтобы они на века остались лишь воспоминанием о сверхчеловеческой мощи, о боевом товариществе, презрении к смерти и непобедимой, незабываемой жажде победы. Поняв, что он поэт, Фриц Мюллер стал Йохеном фон Ильмингом. А у фон Ильминга нашлись меценаты и доброжелатели, нашлось даже целое движение, правда, предпочитавшее в основном барабаны, но не желавшее упускать и стального соловья. Ильминг не брал на себя никаких обязательств. И люди, думавшие, что в лагерь врагов он попал по ошибке, быть может, по неведению сурового воина, приходили звать его на свою сторону. Но они заблуждались, как и тот молоденький лейтенант, ярый приверженец, вербующий столь же ярых приверженцев, который привел его к Зённеке. Заблуждались и те, кто видел в Ильминге лишь тщеславного Фрица Мюллера, полуобразованного пустобреха, модное издание испытанных ура-сочинителей. Фриц Мюллер пропал без вести при штурме Вердена, точнее, в ту апокалипсическую ночь под Дуомоном [51] Дуомон — форт на подступах к Вердену, взятый кайзеровской армией после десяти часов непрерывных боев в ночь на 22 февраля 1916 г. . У фон Ильминга, в котором он воскрес в ту ночь, было то, чего не было у Мюллера: искреннее и высокомерное презрение ко всему, что внушало ему страх. Ибо он не утратил страха и знал, что такое быть героем и что сам он действительно герой.

— Я все говорю, а вы все молчите. Хотя вам, наверное, тоже есть что сказать. Из всех ваших коммунаров уважать я мог только вас. Вы это знаете, Зённеке, иначе вы не пришли бы ко мне, правда?

Они уже почти час сидели за торжественно-длинным столом у камина, огонь в котором Ильминг поддерживал весьма изысканными движениями. Хотя необходимости в этом не было, так как в доме имелось центральное отопление. Не было необходимости и так подробно знакомить Зённеке с английским способом заваривания чая, а потом тут же демонстрировать его на практике. Чай, впрочем, действительно был хорош, особенно сейчас, после нескольких часов, проведенных на холодной и мокрой площади, кружения по городу и бесконечно долгой езды в трамвае.

— А вам в самом деле хочется убедиться, Ильминг, что партия, которую вы столько раз хоронили, все еще жива и наверняка переживет вас?

— Отставить! Что за непозволительная путаница понятий! — выкрикнул Ильминг. Он вскочил и быстро скинул с себя красный шелковый халат. На нем была замшевая, застегнутая на все пуговицы куртка и пижамные штаны, лицо его снова изменилось, и то, что о нем говорили, оказалось правдой: он действительно был похож на посмертную маску Фридриха Великого. Если не обращать внимания на пижамные штаны, он в самом деле был глашатаем, бардом, чей глагол опьянял молодежь: горе ждущим, пока их на бой позовут. Нет мира там, где грохочет наш наступающий шаг; где появляемся мы, там пылает извечная распря, в которой решается самый важный и самый простой вопрос: кому принадлежит мир? Тому, чей крепкий кулак возьмет власть. Кому же принадлежит власть? Тому, чья любовь к ней так же сильна и страшна, как и битва за власть. Это наша любовь, наша власть и наш мир, и мы разнесем его в щепы, если негде будет расти нашей силе. Немцы, я вижу: приближается миг, когда вся планета станет для нас тесна.

Зённеке с трудом сдерживал улыбку, вызванную позой Ильминга, снова увидевшего перед собой публику. Но из надежных источников ему уже давно было известно, какую роль играл этот мнимый пустозвон в покушениях, убийствах по приговору тайного суда и тому подобных акциях. Пусть Ильминг любил театральность и всегда был готов прорепетировать текст своей речи перед зеркалом, тщательно проверяя, что лучше подойдет к его костюму — сам орден или только ленточка, — не менее тщательно готовил он и опаснейшие покушения, тем самым гарантируя их успех. И пока Ильминг декламировал свои рубленые, четко отделенные одна от другой строки, — он все еще стоял, обратив к гостю гордый королевский профиль, — Зённеке думал: этот болтун стоит сотни пулеметов. У нас не так много коммунистов, о которых можно было бы это сказать. И хотя он, конечно, переоценивает свои силы, но сам даже не подозревает, насколько он опасен.

Запал Ильминга постепенно проходил. Он вернулся к столу и закончил, заложив левую руку за столь необходимую в этот момент, но не существующую портупею, а правую подняв в воздух:

— Хорошо, пусть вы — первохристиане, опоздавшие на две тысячи лет. Вы — наковальня, на которой мы играючи опробуем свой молот, предназначенный для других, истинно великих дел. Мы расшибаем вас так, что клочья летят, мы натравливаем на вас самых тупых и злобных своих псов — где же ваша месть? Где ваши меры против концлагерей? Страдающий достоин лишь презрения. У вас нет на сегодня приюта, Зённеке? Вам мог бы стать приютом президентский дворец — надо было только взять власть, и он был бы ваш. Но вы — плебеи, так же, как и первые христиане, вы ни черта не смыслите во власти, у вас мурашки бегают по заднице, стоит только власти забрезжить на вашем горизонте. Каким отличным солдатом вы были, Зённеке, и каким плохим политиком стали вы, лидер без крыши над головой! — Он перевел дыхание; Зённеке сказал:

— Вы забыли об одной мелочи, всего-навсего об одной шестой части света, о Советском Союзе. Стоит вам только подумать о нем, как мурашки бегут уже у вас, а?

— Советский Союз, говорите вы, Россия — это только и серьезно, остальное — чепуха. Вы напоминаете мне черногорцев. Их всего несколько тысяч голов, включая пастухов и разбойников. Когда их спрашивают: «А сколько у вас народу?» — они обычно отвечают: «Вместе с русскими — сто семьдесят миллионов». Да, конечно, Зённеке и Сталин — это сила. Что же, жалкая немчура, выходит, там твоя истинная родина, а не среди наших гор и долин, наших озер и рек, наших заводов, наших… черт подери, Зённеке, да что вам за дело до этой огромной поганой России, где цари теперь просто по-другому называются, а все осталось по-прежнему, это все та же полуевропейская, полуазиатская ублюдочность, грех и сравнивать ее с нами, с нашей твердостью и с нашим стремлением превратить наконец этот гнилой мир в добрый немецкий механизм, в тот космос, в ту игрушку, о которой мечтали и которой так и не добились эллины.