Манес Шпербер - Как слеза в океане

— А если я ни по ту и ни по эту сторону?

— Так нельзя. В тебя будут стрелять с обеих сторон и убьют дважды.

— А если я и в этом случае предпочту быть убитым, лишь бы не стрелять самому?

— Но ты ведь этого не предпочтешь! Тебе тоже хочется жить и быть счастливым. Разве не так, Эди?

— Возможно, кто знает. А возможно, и нет. — И он снова вытянул руки.

Судя по всему, мать Эди была активным членом каких-нибудь благотворительных обществ. Йозмар обнаружил в нем одну филантропическую черту: он на удивление хорошо знал все тонкости печального быта бедняков. Он подробно рассказывал о них, демонстрируя Йозмару жилые дома для рабочих, созданные социалистической городской управой, расхваливая их достоинства. Когда же Йозмар, не выказав особого интереса, назвал эти дома очередным очковтирательством реформистов, Эди схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

— Если бы ты знал, как вы мне надоели, честные обманщики! Современники должны у вас жить в грязи и подыхать по вашему приказу, чтобы внукам достался рай земной. Но ведь и мы — тоже внуки. И прадеды наши тоже уже были внуками, так что позаботились бы вы лучше о нашей короткой жизни здесь, на земле, а не о рае для внуков, — он, скорее всего, вообще не настанет, если вы будете продолжать в том же духе.

Эту остроту про внуков Йозмар чисто случайно прочел где-то совсем недавно, да, теперь он вспомнил — в статье одного венского театрального критика. То, что Эди воспользовался ею в качестве серьезного довода, доказывало лишь, что сам он — человек несерьезный. Чего же он ждет тогда от встречи с рабочим, секретарем социалистической партии, жившим в одном из этих домов?

Хофер не был ни неприятен, ни глуп — тем мучительнее было с ним спорить. Речь зашла о плебисците, устроенном нацистами, чтобы свергнуть социалистическое коалиционное правительство Пруссии. Коммунисты сначала осудили его как наглую провокацию, но буквально с каждым днем их позиция менялась, и в результате они объявили, что долг каждого рабочего — присоединиться к нацистам и проголосовать за свержение правительства. Йозмар разъяснял Хоферу, что социалисты — это предатели, социал-фашисты, а потому — главные враги рабочего класса. Эди все время хотелось вмешаться, но он не стал этого делать. У него вошло в привычку доводить любой эксперимент до конца. Неожиданное появление маленького светло-рыжего человека с веснушчатым лицом, которого Хофер представил как украинского товарища из Польши, только усилило напряженность. Ганс, как назвал его Хофер, тут же включился в спор. Хотя он, конечно же, не подслушивал за дверью, аргументы Йозмара оказались ему известны во всех подробностях. Эди убедился, что Йозмар говорит не своим языком, а пользуется каким-то жаргоном.

Схватились не на шутку. Йозмар, столь неуверенный в делах личных, тут, казалось, был готов отразить любую атаку, отмести любое сомнение.

— Нет, — повторял Йозмар, насмешливо глядя Гансу в лицо, — нет, Сталин не ошибается, и исполком Коминтерна тоже не ошибается. Их вывод правилен: победа на выборах четырнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцатого года была вершиной успеха нацистов, но теперь она позади, их сила идет на убыль. Исполком Коминтерна по сути своей не может ошибаться.

Украинцу уже не раз, очевидно, приходилось вести подобные споры. И споры эти, очевидно, всегда кончались ничем: хоть в его словах и слышалась горькая ирония, но с лица не сходило выражение гневной скорби, от которого его узкое лицо казалось еще уже.

— Ваша диалектика, — заключил он, — это софистика банкрота, пытающегося обвести своих кредиторов вокруг пальца, это диалектика забвения! Поскорее забыть все эти не только позорные, но и совершенно ненужные поражения в Китае, в Италии, в Польше, Болгарии, Эстонии и так далее. О нет, они и там не ошибались, они ошибаться не могут. У них натура такая — она непогрешима. Они не ошибались, когда заключали союз с Чан Кайши, тем самым бросив ему под нож всех шанхайских рабочих, не ошибались и с этим восстанием в Кантоне, которое «натура» подсказала им поднять именно в тот момент, когда все революционные возможности были исчерпаны. И победу нацистов эта «натура» считает только кратким эпизодом. А то, что они за время этого эпизода успеют разгромить рабочее движение, утопить его в крови, это таких диалектиков не волнует. Кровь рабочих для них дешевле типографской краски, которую они расходуют на то, чтобы объявить победой очередное поражение. А того, кто скажет им об этом, заклеймят как контру, как авангард контрреволюции в рядах рабочего класса. Эта «натура» — вот и вся их диалектика.

— Да, именно такова наша диалектика. И именно вы-то и есть такой контрреволюционер, опаснее и гаже явного фашиста. И спорить нам с вами не о чем: для таких, как вы, у нас найдутся, другие, окончательные аргументы.

Спор действительно закончился. Хофер завершил его словами:

— Человек, которого вы только что назвали фашистом, — честный, смелый революционер. Там, в Польше, его так отделали, что на его тело лучше не смотреть. Для вас-то это ничего не значит, я знаю. У вас на уме только окончательные аргументы. Была бы у вас власть применить их, от рабочего движения только клочья бы полетели. Пусть товарищ доктор Рубин меня извинит, но мне стыдно, что в моем доме нашим товарищам наносят такие оскорбления.

Йозмар пробыл в Вене еще один день; общение с другом было уже менее напряженным. Он несколько раз порывался поговорить с Эди о Лизбет, о своем браке, но это ему не удавалось. Только в присутствии Релли, подруги Эди, он вдруг подробно рассказал о соседке, женщине из дома напротив, у которой была машина с откидным верхом. И сам не знал почему.

Эди и Релли провожали его на вокзал. Они заверили друг друга, что на этот раз не станут ждать десять лет до следующей встречи, связь теперь налажена и больше не прервется. Хотя ни тот, ни другой не верили в это.

Релли сказала Эди, утешая его:

— Верность другу, верность любимому человеку, наверное, всегда отступает перед тем, что называют верностью делу.

— Ты опять думаешь о Фабере, — сказал в ответ Эди.

— Нет, я думала о твоем Йозмаре.

— Ох уж этот мой Йозмар. Я никогда не видел его отца, господина обер-герихтсрата Гебена, но когда Йозмар говорил с украинцем, он был вылитый старый Гебен, выносящий приговор какому-нибудь бесправному бедняге. Да, коммунисты далеко пойдут.

Йозмар легко нашел бюро путешествий на большой площади, где царили шум и суета.

Он немного постоял перед витриной, пытаясь разглядеть, что делается внутри. Никого не увидев, он после некоторых колебаний вошел. Ему навстречу поднялась девушка — она сидела за конторкой, и ее не было видно. Все оказалось просто.