Манес Шпербер - Как слеза в океане

— А потом? — тут же спросил я.

— Что потом? — переспросил он и покраснел, как девушка. Но больше на вопросы не отвечал, замкнулся, говорил лишь, что и сам ничего не знает.

Вот и вышло, что туннель еще не кончился, что ему и дальше предстоит пробираться вперед ощупью и в темноте. В Париже было много коммунистов, многие знали его раньше, он говорил с некоторыми из них, но все было бесполезно. Он решил возвращаться в Амстердам, в гараж, где все-таки мог зарабатывать себе на хлеб, ни у кого ничего не прося. Да и дело еще не закрыто. Решил и уже совсем собрался уезжать, как вдруг за ним приходят и ведут на какую-то явку, на встречу с одним очень важным лицом, как ему сказали. Там были двое, один из них говорил только по-русски, но по-немецки, видимо, понимал. Да, тут-то и произошла самая большая неожиданность: они знали все и не собирались ничего скрывать. Разумеется, выдала его не Эрна, а человек, пользовавшийся величайшим доверием партии, враг тайный, а значит, еще более опасный — подлейший предатель Герберт Зённеке!

— И вот теперь я снова задаю тебе этот вопрос, Фабер: ты — друг Герберту Зённеке?

Дойно посмотрел на него долгим взглядом. И подумал: значит, это ты — тот ангел смерти, которого я жду. Вот ты и пришел, ангел смерти, и задаешь свой вопрос. Что ж, ответ у меня готов, и давно. Ты найдешь выход из своего туннеля, но меня при этом столкнешь в пропасть.

— Почему ты не отвечаешь, Фабер, ты все еще считаешь, что я не имею права задавать вопросы?

— Ты имеешь на это право, Альберт. Я не знал, что с Зённеке может случиться такое.

— Что именно?

— Что его решат уничтожить.

— Тогда скажи, только сначала подумай, и хорошо подумай: ты веришь, что Зённеке — предатель?

— Нет, до последнего вздоха я буду верить, что Зённеке был и до последнего вздоха останется настоящим коммунистом и настоящим товарищем, что он — вернейший друг в беде!

— «До последнего вздоха» — это ты хорошо сказал, а я хорошо запомнил. Но теперь — слушай дальше.

Так, мол, и так, сказали они, выдал тебя Зённеке. И рассказали, как он делал еще худшие дела, когда только мог. С врагами он был связан давно. Он связался с нацистами еще до того, как они пришли к власти. Этим и объясняется, почему все его люди рано или поздно попадались, лишь с ним одним, разыскиваемым больше всех, никогда ничего не случалось. Почему Зённеке выдал его, Альберта Грэфе, гестапо? Потому что Грэфе хорошо работал, вот почему. И потому, что. Зённеке давно с потрохами продался гестапо. В другом месте он заставил одного коммуниста пустить себе пулю в лоб только потому, что тот был связан с Йохеном фон Ильмингом. Между тем Зённеке сам был связан с Ильмингом, даже ночевал у него. Руководство уже давно подозревало Зённеке, да мешали все те же старые сантименты: ах, Герберт, старый спартаковец, друг Розы Люксембург, человек, о котором, как считалось, даже Ленин сказал однажды: он — лучший человек в Германской партии. Но и это оказалось ложью, на самом деле это сказал не Ленин, а Троцкий.

Зённеке показалось мало уничтожить его, Альберта Грэфе, он послал одного из своих людей, чтобы уничтожить и жену Альберта. Разве случайно эта бедная женщина, подвергавшаяся систематической травле, покончила с собой вечером того самого дня, когда этот человек побывал у нее? Это было убийство. Оно понадобилось Зённеке, чтобы скрыть следы своего преступления. Но это ему не удалось, ГПУ раскрыло и это, немногие другие его темные дела. Пусть история его преступлений послужит уроком всему миру. И теперь он, Альберт, может помочь разоблачить его окончательно. Дело против него, конечно, прекращено, ведь оно было спровоцировано Зённеке. Ему нужно лишь составить письменное заявление, подробно описать все, что произошло с ним, его женой и партийной организацией его района в результате преступной, фашистской деятельности Зённеке. Возможно, ему придется быть свидетелем на процессе в Москве, пока же он должен чаще выступать на собраниях, чтобы заткнуть наконец рот врагам и сомневающимся здесь, на Западе.

— Вот что они мне сказали. И знаешь, Фабер, что я им ответил? Я все подтвердил и со всем согласился.

— Нет, это невозможно, это какой-то бред!

— Правильно, я и сам сказал себе это, только позже, ночью. Проснулся, как от толчка, и вдруг понял, что выбрался наконец из туннеля: меня хотят во второй раз принести в жертву, причем те же самые люди. Нет, Зённеке не виновен, он настоящий коммунист, а эти двое — грязные ищейки. И я еще ночью выбрался из гостиницы и несколько дней скрывался в Париже, пока не получил ответа из Норвегии. И тогда приехал сюда, в очередной раз сменив имя. Больше я ни с кем из коммунистов не общался. Я ждал. А вчера увидел плакаты, где говорилось, что ты приезжаешь читать лекции. Ты — друг Герберта Зённеке, так что теперь я не один.

— Чего же ты ждал и чего ждешь от меня?

— Только, ради бога, не говори мне, что ты этого не понял!

Да, это ангел смерти, от него не уйти. История, случившаяся с Зённеке, возмутительна, но ничуть не более, чем множество других таких же историй. А Зённеке молчал, и он сам молчал, почему же он теперь должен говорить? И что знает этот Альберт Грэфе о том, как это тяжело — молчать?

— Тебе надо подумать — думай. Теперь, если хочешь, можешь заказать мне что-нибудь. И пока я буду есть, подумай обо всем хорошенько.

Альберт резал хлеб на маленькие кусочки и медленно клал их в рот. Жевал он с трудом — во время допросов ему выбили больше половины зубов — и смотрел в сторону фьорда. Он выполнил свою трудную задачу: был ли у него какой-то выход, он пока не знал, но тьмы больше не было, а стать более одиноким, чем он был теперь, уже невозможно. Вначале у него еще возникали странные надежды, иллюзии, с которыми к нему подбиралось безумие: все это ему почудилось, привиделось в страшном сне, что он вдруг, разом потерял все: жену, мать, родину и партию — свою самую большую и самую значимую надежду, хоть он и не был во всем этом виноват, и вообще никто не был виноват. Нет, такого не бывает, говорил он себе, когда эти иллюзии еще возникали, такого не бывает, человек, он либо умирает, либо выживает, ведь нельзя умереть и пережить свою смерть, только чтобы мучиться сознанием, что смерть эта была позорной.

Но это было вначале и продолжалось всего несколько недель, потом он пришел в норму. Ему оказалось достаточно всего один день снова проработать в гараже, чтобы понять, на каком он свете.

— Понимаешь, Фабер, в подвале гестапо, а потом в тюрьме, да и в бункере первое время, я был один, но одиноким себя не чувствовал. Я тогда вообще не знал, что такое одиночество. Только когда от человека отказываются все, кто был ему дорог, он начинает понимать, что такое одиночество. И что одиноким быть хуже, чем парализованным, который себе каждую каплю воды должен вымаливать. Да, теперь-то я это знаю. Ну что ж, может быть, ты наконец скажешь, готов ли ты что-то сделать, готов ли рассказать завтра на лекции, кто такой Зённеке, кем он был и останется до последнего вздоха, как ты говоришь, и что против него замышляется преступление.