Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Понятно, Андреа не хочет, чтобы ее муж вернулся на рассвете, пьяным.

— Совсем скоро придет дочь.

— Я только провожу немного Болеслао. И сразу вернусь.

Музей краха провожает их до двери. Болеслао предпочел бы уйти один. Я — конченый тип, считает он, но у этого дела идут, кажется, еще хуже. Я ничего за собой не оставляю, выпив последнюю рюмку, а этот все вокруг себя заляпает, как если бы весь его желудок вывернуло наизнанку. И все это будет живопись, которая недолговечна, и дерево, которое, в конце концов, превратится в дрова.

На улице уже ночь, и Болеслао жадно вдыхает глубокую и чистую темноту. Мне всегда казалось ненормальным все, что связано с искусством, таков его окончательный вывод.

— Выпьем по последней?

— Конечно.

Они доехали на автобусе до верхней части города, застроенной экспериментальными небоскребами, отданными под банковские офисы и интим-клубы с дорогими проститутками. Воскресный автобус — зрелище тягостное. Он до отказа заполнен работницами сферы обслуживания, возвращающимися с танцев или едущими на танцы; молоденькими расфуфыренными девицами, напоминающими ворон в павлиньих перьях, возвращающимися с танцев или едущими на танцы; парочками, целующимися на сиденьях; целыми семьями, повисшими на металлическом поручне вместе с детьми, — те, что на руках у родителей похожи на барочных ангелов и цепляются за крышу, а оставшиеся на полу хнычут где-то внизу. Выйдя на своей остановке, Болеслао и А. испытывают облегчение, хотя ничего и не говорят об этом друг другу.

— Уф.

Они вдыхают уличный воздух. Кажется, стоит осень (автор этого уже не помнит). Вечерний свет, в котором есть что-то от богини огня, вступившей в климакс, едва брезжит над небоскребами Аска [6] Аска (Azca) — район Мадрида, деловой центр, спроектированный и построенный как единый архитектурный комплекс. , превращая их функционализм в маньеризм лаконизма, как неожиданно говорит А., использовав одно из писательских выражений, удающихся ему всегда гораздо лучше, чем живопись:

— Это уже маньеризм функционализма.

Аска — маньеризм функционализма. Болеслао про себя берет на заметку эту фразу. Вот почему ему, клерку, досрочно вышедшему на пенсию, нравится пить с людьми искусства и панками: он учится у них. Ему даже кажется, что он мог бы стать чем-то б о льшим, чем бухгалтер. Не торопясь, прошли мимо закрытых магазинов и нескольких кафе, предлагающих исключительно мороженое. Последние выполнены полностью из стекла. Это воплощения абсурда и одновременно оптимизма не по погоде. Огромный стеклянный куб излучает цвет мороженого (больше всего — так устроено человечество — мороженого съедают зимой): клубничный, малиновый, апельсиновый, зубной эмали. Невиданные цвет а итальянского кафе-мороженого — желто-красный, розовый, цвет кадмия и фуксии, белый, не являющийся цветом.

Они закончили свою прогулку по землистому ноябрьскому (ноябрьскому?) цв е та морской волны холоду и теперь стоят у дверей одного из уютных клубов с дорогими проститутками (дорогого клуба с уютными проститутками). На тротуаре белокурый гигант, присев на корточки, колдует над мотоциклом с игрушечными колесами. Болеслао узнает гиганта.

— Ханс!

— Болеслао!

Ханс поднимается, распрямляя свое двухметровое тело, и обнимает Болеслао. Старина, дорогой Ханс. Белокурый гигант Ханс — немец, механик, оставшийся и в зрелом возрасте подростком, так же одинок, как и Болеслао (лучше сказать, так же одинок как и множество других немцев). Они много пережили и выпили вместе, несмотря на то, что из них двоих Болеслао принадлежит как бы к старшему поколению. Они познакомились очень давно, в другом дорогом клубе, разумеется, с уютными проститутками, в другом уютном клубе с дорогими проститутками, и с полуслова поняли друг друга. Никто не смог бы объяснить, почему так произошло. Женщины, алкоголь и одиночество — возможно, что это как раз и есть три основных причины, которые здесь объясняли все и ничего.

А. с любопытством рассматривает крошечный красный мотоциклет с изящными маленькими колесами. Присев на корточки, он, оставаясь в таком положении, перемещается вокруг машины, как только что это делал ее хозяин, Ханс. Но А. ниже, и ему все сподручней. Болеслао окликает его и знакомит с обладателем «игрушки». Ханс объясняет ситуацию.

— Ничего серьезного, просто подтекает масло, и я решил взглянуть.

— Дашь мне на нем прокатиться один кружок? — говорит А., его воинственный нос при этом оказывается в самом неподходящем положении из всех возможных положений, свойственных его носу, как и всем прочим носам.

— Давайте. Конечно. А мы пока выпьем по рюмке и подождем тебя внутри.

Ханс, хотя и был немцем, никогда особо не страдал от германской замкнутости. Он очень хорошо освоил кастельяно (с помощью Болеслао) и живет в Испании за счет того, что великолепно разбирается в технике и в моторах.

А. с элегантным потрескиванием, напоминающим звук петарды, отъезжает на крохотном мотоцикле с детскими колесами. К его природному юмору добавляется цирковое очарование необычного транспортного средства.

Болеслао и Ханс входят в клуб. Он называется Шахразада. Ни больше, ни меньше. Так написано. Интерьер стилизован под роскошный железнодорожный вагон. Свет приглушен. Включена едва слышимая музыка. Пространство заполнено густым дымом и клиентами-мачо, демонстрирующими свой мачизм. Молоденькие и умудренные жизнью проститутки снуют по проходу как мальки угрей и угри, играя в кости, или делая вид, что присутствуют на дружеской вечеринке, образуя постоянно перетасовывающиеся стайки, изображая достоинство и «не замечая» клиентов — для придания происходящему большей таинственности и очарования, а также, чтобы набить себе цену.

Ханс и Болеслао садятся на глубокий диван, заказывают выпивку и разговаривают. Ханс — чистокровный ариец. Он приехал в Испанию тридцать лет назад, сам не зная зачем, и остался. Возможно, что открытость отношений среди испанцев компенсирует его природную и мучительную для него замкнутость. Светловолосый Ханс инфантилен как все гиганты. Болеслао замечает, волосы у Ханса начинают выпадать. У него голубые глаза и в лице есть какая-то ущербность, связанная с незавершенностью взросления. От его внешности женщины наверняка приходят в умиление, думает Болеслао. У Ханса было много любовниц в Испании. Но он холостяк. Когда они оба были помоложе, то вместе выходили на охоту за женщинами. Об этом они сейчас и говорят. У Ханса голубые глаза, его рот выглядел бы еще более чувственным, если бы не был таким детским. Ханс, устав от женщин, нашел себя, увлекшись машинами. Болеслао, устав от женщин, нашел убежище в увлечении девочками-подростками, то есть, поставив себе недостижимую цель. В невозможности ее реализации — его алиби.