Ричард Мейсон - Тонущие

Она искоса взглянула на меня:

— Вот видите, как это страшно? Я готова была сделать что угодно, пожертвовать чем угодно: своим будущим, будущим Чарли, только для того, чтобы сделать больно Саре, чтобы показать ей: все ее воспитание и идеальная родословная ничего не значат! — Последнюю фразу Элла почти выкрикнула. — Поверить не могу, что я так поступила.

Я понял: словами тут не поможешь. Шагнул к холодному подоконнику, на котором она сидела, и обнял ее дрожащие плечи.

— Успокойтесь, — произнес я мягко. — Еще не поздно. Вы же все понимаете, вы знаете, что поступили неправильно.

Тогда я искренне считал, что понимание равнозначно отпущению грехов, и бездумно упустил из виду необходимость возмещения ущерба: лишь после него прощение становится благодатным, хотя оно возможно и без него.

Сейчас я, вероятно, не позволил бы себе подобного легкомыслия. Совершая ошибку, мы расплачиваемся за нее множеством способов. Иногда осознание и признание помогают нам получить прощение, но без искупления оно недорого стоит.

Элле повезло, хотя она и не воспользовалась своей удачей. Она могла бы искупить свой грех и попросить у Сары прощения. Могла бы признаться и, быть может, обрела бы мир. Сейчас, спустя шестьдесят лет, я завидую этой ее свободе.

А мне в этом мире уже не у кого просить прощения. Поэтому никто не даст мне отпущения грехов. Моя вина останется со мной навсегда, и с этим фактом я должен смириться. Эрик — единственный, кто мог бы меня простить, но он мертв.

Обнимая Эллу, сидевшую на холодном подоконнике, скользя взглядом по глади моря и чувствуя, как шея моя становится мокрой от ее слез, я думал о том, что сумею спасти ее, что нужно лишь одно — мое душевное участие, мое понимание. Но я не предложил пойти к Саре. Не хотел, чтобы она исповедовалась перед кем-либо, кроме меня. Я уже ревниво относился к ее доверию и откровенности. Поэтому я просто обнимал Эллу, а она плакала, а потом спросила:

— Вы ненавидите меня?

И я ответил:

— Нет, — и стал шептать ей слова любви, прощения и надежды, хотя сам имел право обещать лишь первую из этих благодатей.

Моя речь возымела свое действие. Элла постепенно успокоилась, поверив мне, и в этом заключалась ее самая большая ошибка. Она не знала, быть может, не хотела знать — а я, хоть и подозревал, не открыл ей этой истины, — что единственный человек, в чьей власти даровать ей прощение, — это Сара.

Элла была женщиной гордой, а гордость пагубна для человека. Но, как выяснилось позже, в конечном счете не гордость сгубила Эллу. Недостаток доверия к миру, ставший следствием предательства по отношению к самой себе, — вот что привело к катастрофе. Тот, кто много отдает, ждет, что ему многое воздастся; тот, кто отнимает, ждет, что у него тоже отнимут.

Успокаивая Эллу, я под ограждающей лаской слов утешения скрыл от нее опасность, которую заключали в себе ее поступки. И этим оказал дурную услугу. Лучше б я заставил ее ближайшим поездом вернуться в Лондон и признаться во всем Саре и Чарльзу Стэнхоупу — а в тот краткий миг она выполнила бы все, что я бы ей предложил. Мучительная сцена с горькими слезами была неизбежна, но за ней непременно последовали бы разрядка и облегчение. Раны в душах обеих сестер вскрылись бы и со временем, несомненно, очистились бы от гноя.

Мои утешения помогли Элле успокоить, смягчить чувство вины, а потому несправедливость, совершенная в отношении Сары, осталась невозмещенной и рана продолжала гноиться.

Я гладил ее волосы, целовал нежную стройную шею и думал лишь о том, как остановить слезы и исцелить боль. Я не знал, что слезы бывают очищающими, был слишком молод и неуверен в себе, чтобы не успокаивать Эллу, а направить на верный путь.

Мое утешение сделало ее признание, а следовательно, и прощение сначала необязательным, а затем и вовсе невозможным. Но откуда мне было знать, что, поступив иначе, я мог спасти нас всех?

Вскоре после моего возвращения из Корнуолла — буквально через день или два — зазвонил телефон, и, сняв трубку, я услышал голос Камиллы Бодмен — с придыханиями и долгими гласными.

— Дорого-о-ой, где ты был? — проворковала она.

Между нами существовал негласный договор: по истечении периода, на протяжении которого мы не общались, винить за молчание полагалось меня. Прошло десять дней с тех пор, как я сопровождал Камиллу на прием к Харкортам, после с почтительной улыбкой оставил у дверей ее дома и мы пообещали друг другу «не пропадать».

— Сидел дома, Камилла, — солгал я. — Просто был очень занят.

— Снова музицировал?

Камилла разделяла художественный труд на три широкие категории: музицирование, рисование и литераторство.

— Да. Мне нужно практиковаться. Скоро начинаются занятия в Гилдхолле.

— Я знаю, дорогой.

— Чем могу быть полезен?

— Ты не просто можешь быть полезен. Мне только что пришла в голову просто фантастическая идея.

— Да-а? — Я с осторожностью относился к фантастическим идеям Камиллы.

— Понять не могу, почему не подумала об этом раньше.

— Да-а?

— Ты просто обязан познакомиться с одним человеком. Вы друг другу несказанно понравитесь.

В своих общественных начинаниях Камилла действовала искренне, от чистого сердца, хотя не всегда из чистого альтруизма.

— С кем? — спросил я, заинтересовавшись. Ее энтузиазм был заразителен.

— С моей мамой, — ответила она просто.

Так я попал на свой первый «утренник» у Бодменов.

Оказалось, что дом на Кэдоген-сквер не так уж сильно пострадал в ходе празднования дня рождения Камиллы. Если кто-то и ронял на пол сигареты или проливал коктейли с шампанским, результаты этих бедствий были искусно замаскированы или вовсе удалены. Впечатление, будто дом пережил опустошительный набег неприятеля, рассеялось.

Я в полной мере ощутил это на следующий день. Меня впустила горничная, улыбнулась и исчезла, как только дверь за мной закрылась. Мебель и украшения вернулись в зал и гостиную — оба помещения теперь представляли собой беспорядочное нагромождение предметов Викторианской эпохи. Сквозь все эти безделушки в проем открытой двери, ведущей в комнату, во время вечеринки служившую танцевальным залом, я увидел группу из шести или семи мужчин и женщин, сидевших на неудобных стульях полукругом вокруг хозяйки. Реджина Бодмен — в полном соответствии со своим именем — выглядела по-королевски величаво и моложаво. Она говорила вежливо, но властно, как подобает даме, занимающей высокое положение в обществе.

— Считаю, что слово «салон» в английском языке совершенно неуместно, — говорила она, когда я вошел.

Я молча ждал, пока хозяйка меня не заметит, но она не спешила сделать это, и тогда я кашлянул. Она обернулась — медленно, осторожно, словно боялась испортить прическу.