Ричард Мейсон - Тонущие

— Так вот она, — сказал Эрик тихо.

— Кто?

— Бабушка писала маме о своей Картинной комнате. Она была убеждена, что не успеет закончить ее до смерти. — Он помолчал, оглядываясь. — Производит грандиозное впечатление, да?

Я кивнул.

Эта комната представляла собой единый и цельный плод деятельности блестящего разума. Здесь хранились все вызревшие за долгие годы плоды бурного творческого вдохновения, от первых набросков юной девушки до произведений зрелого мастера, созданных уверенной, опытной кистью. Картины были разные: маленькие, огромные, некоторые выполнены масляными красками, некоторые — тушью; большинство — на холсте, некоторые — на дереве. Они сливаются воедино в моей памяти, хотя когда-то я так хорошо их знал. Мне не удается отделить одно изображение от другого, с течением лет их словно покрыла пелена, затуманившая контуры и детали.

Странно, что я не помню, ведь я любил эти картины и комнату, в которой они находились, они для меня много значили. Быть может, именно поэтому я их и забыл.

Дух мадам Моксари чувствовался в этой квартире повсюду — от складок выцветших желтых драпировок, скрывавших растрескавшийся потолок в холле, до выбора старинных безделушек, расставленных по всем углам.

Мы с Эриком целый час как зачарованные бродили по квартире. И лишь потом осознали кое-какие щекотливые обстоятельства нашего положения. Создавалось впечатление, что у мадам Моксари не было кровати.

— В конце концов, должна же она где-то быть, — заявил Эрик. — Мы обязательно ее найдем.

Но сколько мы ни искали, нам не удалось обнаружить ничего хотя бы отдаленно напоминающего матрас, не говоря уже о чем-то более удобном. По истечении часа бесплодных поисков я наконец разгадал загадку, понял, где же спала мадам Моксари, и сообщил о своем открытии Эрику.

Из-за пыли, скопившейся в квартире, я все время чихал, а потому решил вытряхнуть драпировки, которыми была покрыта мебель. Стащив с дивана синий бархатный квадрат, я обнаружил, что это вовсе не диван, а односпальная кровать, придвинутая к стене и обложенная с трех сторон подушками. Как мы смеялись над тем, что призраку столь долго удавалось нас дурачить!

Я помню смех Эрика. Он смеялся самозабвенно. Горловые раскаты, сверкающие белые зубы, растрепанные волосы, лучистые глаза. Все это позже будет возвращаться ко мне в ночных кошмарах, не раз я вспомню улыбку, предшествовавшую смеху, и руку Эрика, ласково похлопывавшую меня по спине.

Шестьдесят лет мне потребовалось на то, чтобы прогнать от себя мысли об Эрике, оградить свои сны от картинок и звуков, связанных с ним. А теперь я пустил насмарку работу нескольких десятилетий — все вспомнил. И Эрик снова будет преследовать меня и мучить. Кто он такой? Что он такое? Образ. Звук. Прикосновение. Молодой человек, у которого была счастливая жизнь и несчастная смерть. И больше ничего, верно? Он мертв. Но он живет во мне. Моя совесть не оставляет его в покое — она больше не выносит обмана.

И потому смех его, доносящийся до меня сквозь годы, кажется пронзительным обвинительным криком.

А в тот день я с удовольствием слушал его и тоже смеялся. Мы хохотали и в шутку боролись друг с другом за право воспользоваться кроватью. Эрик проиграл, хотя и был крупнее меня; в итоге мы решили как следует вычистить и проветрить бархатные драпировки, в изобилии водившиеся в квартире, сложить их в кучу и устроить для него импровизированное ложе.

Покончив с этим важным вопросом, мы переключились на полную трудностей работу: стали открывать шкафы, исследовать полки, заглядывать во всевозможные уголки и щели личной вселенной пожилой дамы. Мы обнаружили, что уборка дома, необитаемого с тех пор, как мадам Моксари отправили в дом престарелых — а это случилось почти за год до ее смерти, — будет нелегкой задачей. Какие бы навыки ни привили мне в пансионе, обращение с тряпками и моющими средствами не относилось к их числу. Эрик едва ли был более искусен в подобного рода делах. Однако энтузиазм придавал нам уверенности. Мы немедля отправились в магазин и вооружились швабрами и ведрами — мой друг настаивал на том, что к этому процессу нужно относиться как к военной операции, — и вернулись, воодушевленные нашей экспедицией, чтобы немедленно приступить к проветриванию помещения и вытряхиванию пыли.

Так что изумленные чехи имели возможность наблюдать, как мы на протяжении долгого дня плясали на улице под своим балконом дикий танец, изо всех сил выколачивая пыль из огромных бархатных полотен — красных, желтых, синих, фиолетовых, зеленых. Мы выбивали их с потрясающей энергией и весьма шумно, набросив их на все, что попадалось под руку: фонарные столбы, здания, стены, перила. Ни один предмет окружающего пейзажа не был в безопасности, рискуя тоже стать объектом применения наших неистовых усилий. Закончили мы лишь к ночи. Вывесили бархатные драпировки проветриваться на балюстраду центральной лестницы, невзначай вернув дому часть того великолепия, какое он, вероятно, обретал в праздничные дни в прошлом, и взобрались по ступенькам обратно в нашу квартиру, ставшую голой без этих изысканных тканей.

Мебель угрюмо взирала на нас, голая и неприглядная. Покинув квартиру, мы отправились на поиски ужина и вина и пили и смеялись вместе — до тех пор, пока еще могли держаться на ногах, а потом, шатаясь, на рассвете вернулись к великолепным развалинам бывшего дворца на Сокольской, 21.

Именно в процессе прилюдной расправы с драпировками в нашей жизни впервые появилась Бланка — морщинистая старая женщина с аккуратно уложенными крашеными волосами, уборщица и доверенное лицо мадам Моксари. Она жила в еще более ветхом здании на противоположной стороне все той же Сокольской улицы. Позже она рассказала нам, с каким ужасом наблюдала за тем, как двое незнакомцев уничтожают имущество ее прежней хозяйки под окнами собственной квартиры последней.

Бланка сочла, что наши наглые действия требуют ее немедленного вмешательства, и, несмотря на то что не отличалась крупным телосложением, бесстрашно и свирепо, не испугавшись юных нахалов, направилась к нам, желая, чтоб наше бесстыдное поведение не осталось безнаказанным. Когда она, пылая жаждой мести, возникла перед нами с намерением нас поколотить, мы как раз стаскивали последнюю из драпировок вниз по лестнице дома. Неожиданного и умелого удара по голени оказалось достаточно, чтобы вывести Эрика из строя, а я в ужасе умолк, глядя на разгневанную чешку, преградившую мне дорогу.

В конце концов нам удалось ее успокоить. Мы повторяли наши объяснения сначала по-английски, затем на ломаном немецком, причем Эрик все это время растирал покалеченную лодыжку, а я делал все возможное, чтобы умиротворить неожиданно напавшую на нас женщину усвоенными кое-как ласковыми фразами из чешского разговорника.