Ричард Мейсон - Тонущие

Сидя в темноте, я думал о том, что нет в мире силы, способной разделить нас с Эллой, что наша любовь заслужила второй шанс, что она спасла нас от забвения. Я растоптал свою гордость, признался в собственной слабости, согласился с тем, что больше не могу сопротивляться влечению и, если я нужен ей, я к ней приду.

Сейчас я прекрасно понимаю, что означал этот шаг. Вспоминая и пересказывая свою жизнь, я узнал самого себя так, как мне и не снилось раньше. С расстояния в шестьдесят лет, из этого выгодного наблюдательного пункта, я ясно вижу, что оковы, от которых я так быстро освободился, на самом деле были очень прочными и только сила любви, такой как наша с Эллой, могла помочь мне их сбросить. Наша страсть действительно придавала нам сил.

В ту ночь, пока при свете маленькой яркой лампочки я мелкими плотными буквами царапал Элле письмо, растянувшееся на шесть листов почтовой бумаги большого формата, тоска по ней прорвалась наружу с таким напором, что я больше не мог сдерживаться.

Слов я не помню: я подбирал их много лет назад и очень торопился. Однако в моей голове сохранилась суть написанного. Я говорил с Эллой о любви — о своей любви к ней и о ее любви ко мне. О том, что сожалею о прошлом и надеюсь на будущее. Я сказал Элле то, что должен был сказать раньше: все это время я не переставал думать о ней, она постоянно мне снилась и она права: мы нужны друг другу, и сейчас больше, чем когда-либо.

Я подписал свое послание в тот час, когда за окном забрезжил день, полный для меня нового великолепия. Окончательно вымотанный, я отправился спать и впервые за три долгих года не видел снов. Проснулся поздно — солнце уже высоко стояло в небе — и в первый раз со дня смерти Эрика позволил себе роскошь рассмотреть комнату. Я с удовольствием разглядывал рисунок солнца на стене, цвета книжных обложек на полке. Моя жизнь изменилась. Я был в этом уверен и не сомневался, что все снова может наладиться.

Я легко встал и оделся.

Выйдя на залитую солнцем улицу, отправил письмо Элле и двинулся в Гилдхолл, с удивлением размышляя о том, насколько сильно это утро отличается от всех виденных мной прежде. Меня наполняла восторгом свежесть и яркость мира. Я снова был жив. Спустя годы, сидя здесь, во мраке, и наблюдая за тем, как луна встает над хлещущими о берег волнами рокочущего моря, я стараюсь восстановить в душе это ощущение: ко мне вернулась надежда, — должно быть, так человек, испытывающий жажду, вспоминает день, когда добрался до оазиса. Я еще не напился, но уже увидел впереди источник. Охваченный желанием, я полагал, что теперь ничто не встанет на моем пути.

Это чувство с головокружительной, необоримой силой выразилось в моей игре. Я уже давно решил, что, если доберусь до последнего тура конкурса Хиббердсона, сыграю Скрипичный концерт ми минор Мендельсона, — сам того не сознавая, таким образом я хотел отдать Элле дань любви. Я черпал свое вдохновение в воспоминаниях и работал с неутомимой страстью. В часы репетиций я вновь и вновь переживал те солнечные дни, когда играл для нее первую часть этого произведения. И представлял ее, вспоминая, как она сидела, наслаждаясь, на своей подушечке в углу моей жалкой чердачной комнатки.

Так протекало мое время, — полагаю, его прошло больше, чем я заметил. Но я работал, с волнением глядя в будущее, мало задумываясь об ограничениях, которые накладывало на меня настоящее. На свое письмо я не получил немедленного ответа, который мог бы укрепить меня в моей уверенности, однако отсрочка в несколько дней не остудила моего пыла, ведь неосознанно я ждал уже столько долгих месяцев. Мои страдания научили меня терпению. И я сказал себе — и, как выяснилось, оказался совершенно прав, — что тысяча причин могла помешать Элле сразу же написать мне. Я был достаточно уверен в ней, а потому, видя, что в почтовом ящике пусто, по-прежнему оставался спокоен и весел.

То время было наполнено событиями — встречи, разговоры, которым тогда я придавал мало значения, но теперь, если я хочу изложить факты последовательно, мне следует их припомнить. Здесь важна точность. Поэтому я пытаюсь восстановить всё. Мне слышится эмоциональный голос Камиллы Бодмен, более громкий, чем обычно: она ведет меня через зал, где полно народу, сквозь шумные разговоры, звонкий смех и тяжелый стук столовых приборов о фарфор.

Дело происходит в ресторане, расположенном на маленькой улочке поблизости от Кингс-роуд. Здесь мы условились встретиться за ленчем, и волнение переполняет мою подругу до краев. Едва мы усаживаемся за столик у окна — мое имя теперь обеспечивает мне постоянное место, — как Камилла хватает меня за руку и заявляет: у нее потрясающие новости, настал ее звездный час.

Хорошо помню ее в тот день. Помню оживление, заразительное волнение, с каким она спросила, бывал ли я когда-либо в Сетоне.

— Видишь ли, этот дом — невероятное, немыслимое место. Огромный замок на острове, возле побережья Корнуолла. Там сказочная мебель и… — Камилла умолкла: оказалось, что ее запасы эпитетов не бесконечны.

Я молча ждал, пытаясь справиться с волнением: Камилла говорила об острове Эллы, о доме, который я, возможно, однажды разделю со своей возлюбленной.

— Это родовое владение Харкортов. — Камилла торопилась выложить все сведения. — Они устраивают там колоссальную вечеринку, чтобы собрать средства на благотворительность. Мама будет в этом участвовать. Устраивает вечеринку… не могу сейчас вспомнить, как это называется, кажется, Общество по охране памятников старины. Да это и не имеет особого значения. Важно, что это будет главный прием нынешнего лета. Нам с мамой известны имена практически всех гостей, и можешь быть уверен: я буду делать для всех наряды. — Камилла сделала выразительную гримаску, переводя дух. — Разумеется, они этого пока не знают, — добавила она с невольной иронией. — Однако я уже работаю над костюмом Эллы Харкорт. А все остальные наверняка возьмут с нее пример, вот увидишь.

Вымолвив это, она лучезарно улыбнулась и заказала шампанское, а я потешался про себя: на сей раз я информирован лучше, чем всеведущая мисс Бодмен, — еще неделю назад я слышал об этом вечере от Александра.

Прошло дней десять, а от Эллы по-прежнему не было вестей. Наконец я действительно забеспокоился: а вдруг она оставила мое письмо нераспечатанным? Сам-то я не раз поступал так с ее посланиями. Однако, несмотря на закрадывавшиеся в душу дурные предчувствия, я продолжал трудиться, как всегда, усердно: последний тур Хиббердсона был уже на носу, а потому дни мои были заняты репетициями, работой с дирижерами и тысячами мелочей, необходимых для подготовки к участию в конкурсе.

Письмо Эллы я обнаружил как раз по возвращении с одной особенно долгой репетиции, оно торчало из стопки почты, оставленной на коврике у моей двери. На сей раз конверт оказался голубым, хотя адрес был написан все теми же, так хорошо знакомыми мне, коричневатыми чернилами.