Поль Гаден - Силоам

Симон дождался свежести вечера, чтобы выйти из дому. Он побродил по людным скверам, обогнул песочницы, где доживали свой век детские игрушки, потерпевшие крушение паровозики, целая ребячья жестяная лавка наивной расцветки, и пересек края, где воздух дрожал от боевых кличей и подстрекательств к резне. Напрасно широкие перепончатые лапы каштанов в угасающем свете отбрасывали на землю тень от своих растопыренных пальцев: он ничего не видел. Он шел по пустыне, среди абстрактных силуэтов своих мыслей, грузно сидящих в позе сфинкса на благородной и нематериальной субстанции, покрывающей землю. Время от времени всходила бледная туманность, не успевавшая разрешиться звездами… Он заходил в книжные лавки, листал книги. Но современная литература была для него чужой, почти так же, как для его отца. Это был ключ, проворачивавшийся впустую. Впрочем, он, сам того не подозревая, разделял недоверие Сорбонны к людям, пишущим книги, не зная греческого и не задаваясь вопросами о вставках в Гомере. «Надо начинать с начала», — говорил в нем голос. «Но так будешь постоянно начинать», — возражал другой. Он не мог сделать выбор между преждевременными завершениями и тянущимися без конца начинаниями.

Спускался вечер, фасады кинотеатров, грубо пересеченные фиолетовыми лучами, принялись толковать ему об Африке и тиграх и заявили горящими буквами, что любовь — всему госпожа. Симон поспешил домой.

Эти последние дни свободы немного походили на последнюю прогулку приговоренного к смерти. Все в мире принимало вид необычайной важности, и Симону казалось, что малейшие его поступки привлекают внимание. Он провел спокойную ночь и позабыл о своих неприятностях. Он чувствовал, что превращается в какого-то героя. У героя нет слабостей.

У солнца их тоже не было. Следующий день до самого полудня проходил на фоне голубого великолепия, которое делало заметными самые неказистые тротуары перед зелеными и красными барами с настоящими деревьями в кадках; и хотя небо к вечеру затянуло, солнце под этим предлогом расписало его красными красками. Но над грязными крышами и покрытыми пятнами стенами, которые Симон разглядывал из своей комнаты, эти краски наводили на мысль о язвах, и он закрыл окно перед больным небом, выставлявшим ему напоказ лишь кровоточащие раны.

Затем настала ночь. Плохая ночь. Снова, сев на кровати, Симон принялся вопрошать каждый из окружавших его разрозненных предметов в надежде, что они окажутся виновниками маленького коварного шума, мешавшего ему быть героем. Но напрасно он вставал и ходил, чтобы разрушить чары: шум преследовал его и перемещался вместе с ним. И еще одна ночь прошла, как эта, а потом еще одна. Отныне все ночи были заполнены этими влажными шумами, этим шелестом слез, падающих на мягкую землю, этой темной жалобой, которая ни становилась громче, ни прекращалась полностью, смирившись, наверное, с тем, что ее никогда не услышат, но не желая замолчать.

Элен должна была уехать в Мери в следующую субботу. Симон обещал, что будет на вокзале. Он решил пройтись пешком. Перешел через Сену, пошел по бульварам, замедляя шаг перед кафе, с террас которых выплескивались на тротуары маленькие людские волны, бурлящие и разноцветные, растекавшиеся перед ним с ровным и глухим рокотом, похожим на рокот океана. Там, в этих кафе, бился пульс большого города. В одних решали дела, в других болтали, в третьих встречались с женщинами. Некоторые собирали в своих стенах, покрытых зеркалами, на своих кожаных банкетках, разнородную и космополитичную толпу. Симон любил затеряться в этой безликости, зарядиться электричеством, исходящим от праздных толп. С наступлением вечера здесь появлялось вдвое больше соблазнов. Бульвары были охвачены буйным вихрем света. Сияющие огнями витрины будто обрызгивали ими небо, вывески по очереди зажигались и гасли, посылая друг другу с одного тротуара на другой заговорщические знаки. Маленький красный огонек загорался внизу здания, медленно поднимался по его этажам, повисал наверху, затем вдруг стрелой падал вниз. Симон останавливался, чтобы посмотреть, как он поднимается потихоньку, тщательно следуя по очертаниям дома, обвивая углубления, выступы, скользя по краю балконов. Весь бульвар мерцал и перемигивался. Светящиеся тумбы мигали у самой земли, будто предлагая вам какое-то запретное удовольствие. Время от времени проходили троицы, где двое юношей обнимали одну девушку. Симон представлял себя рядом с Элен, видел ее смеющейся за витриной кафе, позволяющей надеть на себя пальто, завязать пояс, коснуться волос. В этих удовольствиях было что-то незавершенное, пьянящее и горькое.

Молодой человек наконец вышел к вокзалу Сен-Лазар, так непохожему на тот, каким он был в вечер его прогулки с Эльстером, и принял Элен в свои объятия, когда она уже собиралась вскочить в поезд. Она решила поехать на следующем. В те несколько минут, которые у них были, они прошлись, разглядывая сверкающие галереи, открытые на первом этаже вокзала, где всегда можно найти себе развлечение. Они вышли, и при виде пива, пенящегося на стойке кафе, им захотелось выпить. Затем он проводил ее на перрон, где уже шла посадка. Он поцеловал девушку в губы и смотрел, как скользит по рельсу, словно кровяное пятно, отблеск заднего фонаря увозившего ее поезда.

Спускаясь по лестнице, он вдруг почувствовал странное ощущение в горле. Ему пришлось опереться о стену и поднести платок к губам; когда он отнял его, платок был красным…

Голос доктора донесся до него из-за широкого письменного стола, поддерживающего между ними расстояние, необходимое для уважения.

— Надо будет сделать рентгеноскопию, — сказал он.

Доктор Лазар был маленьким, толстым невысоким человеком с красным, серьезным лицом и сдержанными движениями. Рентгеноскопию… Ладно. Почему бы нет? Симон нисколько не был поражен. Человечек сказал ему одно это слово. Рентгеноскопия часть воистину научного метода, это очень хорошо; после можно быть уверенным; станет ясно, что ничего нет. Доктор добавил:

— Приходите завтра утром ко мне в клинику. Вот адрес; вы меня найдете.

Завтра утром… Тон спокойный, но категоричный; спорить не приходится. Симон задумался о том, что придавало столько власти этому человеку. Его слова сводились к самому необходимому, речь была быстрой, голос глуховатым, взгляд из-за пенсне — тусклым. Все в нем производило впечатление округлости и честности. Он поднялся и отпустил своего пациента, не говоря больше ни слова.

На следующее утро Симон вновь встретился с человечком, сопровождаемым другим врачом в белом халате — рентгенологом. Они втолкнули его в совершенно темную комнату, где он послушно разделся; затем его принялись поворачивать невидимые руки. Это был неприятный момент. Симон был словно инертной материей во власти невидимой силы. Его без церемоний засунули между двумя деревянными рамами и зажали там. Он вдохнул и кашлянул, повинуясь приказам, как загипнотизированный. Он не очень понимал, что с ним будут делать, не различал предметов и не мог составить ни о чем представления. Он начинал задыхаться и, не будь экранов, прижатых к его спине и груди, он бы упал от усталости. Но ему приказали не двигаться и глубоко дышать. Он вскользь увидел свет от вспышки, и все. Тиски разжались, его взяли за руку, как ребенка; затем ему велели одеться и ждать. Симон рухнул на стул. Никогда в жизни он не переживал такой унизительной минуты. Он предпочел бы настоящую болезнь такому оскорбительному для его человеческого достоинства лечению.