Поль Гаден - Силоам

Симон отпустил сестру без возражений; он не знал даже, что в нем сильнее: плохое настроение или восхищение. Но он чувствовал, что отныне все его вопросы будут наталкиваться на эту ледяную стену, все его движения будут скованы запретом, и ему придется отказаться от самых простых желаний. У него было ощущение, будто он связан. Он не был создан для стольких добродетелей.

Когда третья сестра исчезла с тарелками, ложками и графинчиками, Симон остался один перед нелепо голубым столиком, в неподвижной комнате. Он снова был захвачен пустотой. С внезапной нежностью он подумал о родном очаге, вспомнил лица своих близких, как человек, готовящийся умереть в одиночестве. Он лежал на этой кровати, ничего не знавшей о нем, раскинув руки, между голых стен, лишенный всего. Так вот что значит быть больным!.. Это слово принимало здесь совершенно новый смысл.

Тогда он почувствовал такую необходимость убежать от самого себя, что чуть было не поддался искушению пойти и смешаться с теми странными группками, что часами, прилипнув к окнам, мусолили мрачные шутки, рассказывали байки про болезни или сравнивали температуру. Он завидовал этой их легкой, автоматической веселости, растущей вместе с отупением… Он вышел, но коридор был пуст. Он услышал, как очень далеко раздались шаги, они приближались; это был громкий стук туфель о бетон. Вдруг шум прекратился; Симон услышал стук в дверь; затем она закрылась, и все вновь погрузилось в тишину…

С минуту он стоял там, разглядывая коридор. Коридор тянулся, насколько хватало глаз, с двумя параллельными рядами дверей и окон, чередовавшихся с равными интервалами и глядевшимися друг в друга, как в вечность. Симон не отважился пойти по нему. Все было унылым, пустынным, словно необитаемым. Напротив него уходила лестница, открывая ему две противоположные плоскости. Он решился сделать шаг к перилам, наклонился. Где-то раздался щелчок замка. Он вздрогнул, как застигнутый на месте преступления, и инстинктивно вернулся в свою комнату. Там, на кровати, посреди смятых простыней вырисовывался след от его тела.

По правде говоря, были у Симона сиделки или нет — их присутствие было излишним: дом защищал себя сам! Стены не внушали доверия; лестничные пролеты были полны подвохов; стенки коридоров источали страх!

Он схватил книгу и на мгновение немного успокоился, прикоснувшись к миру, существование которого, по волшебству искусства, было гораздо более полным и правдоподобным, чем настоящая жизнь. Но вдруг дверь повернулась на петлях в поразительной тишине, и перед ним предстала сестра Сен-Гилэр собственной персоной — маленькая, несгибаемая, затянутая в свой белый фартук, с неуловимым взглядом за очками в никелевой оправе.

— Вы не слышали звонка?

— Звонка?

Симон повторил это слово с неподдельным изумлением, ничего не понимая; он потер глаза, чтобы удостовериться, что ему не снится кошмар.

Но у сестры Сен-Гилэр было правило не верить в чистосердечие больных. Ошарашенный вид, с которым Симон повторил свой вопрос, показался ей частью тех уловок, которые могут обмануть менее искушенных. Она ответила своим тягучим и гнусавым голосом, будто пела речитатив:

— Да, господин Деламбр, звонка. Вы его прекрасно слышали. Вы знаете, что время гасить свет и спать. Я думаю, вы знакомы с правилами, как и все остальные. Но вам, естественно, нужно вечно быть последним!..

Произведя так же мало шума, как и при своем появлении, сестра Сен-Гилэр удалилась в хитросплетение молчаливых коридоров, из которых она всегда возникала без предупреждения, как пар, как образ Правосудия и Права. В ее багаже были короткие готовые фразы, которые она безжалостно выговаривала тем же напевным, гнусавым и многоопытным тоном. «Разве вы не читали правила?..» или: «Вы что, не можете поступать, как все?..» или еще: «Естественно, опять вы! Опять последний!..» Так как были не просто последним, а «опять», «вечно» последним. Так говорила ее неизменными устами неизменная и суровая Инструкция.

Поднимаясь к Обрыву Арменаз в тот длинный день, о котором он еще хранил удушающее воспоминание, Симон думал, что идет к чему-то великому, к высокому страданию, соединенному с другими такими же страданиями нитями, которые заставляют людей любить друг друга. Он не думал, что боль может явиться в этом унизительном и мелочном виде, принять нелепый облик дотошной и властной старушонки, вооруженной до зубов, чтобы доставлять страдания. Он чувствовал себя разочарованным, опустившимся. Ему хотелось бы призвать на себя самые ужасные мучения человечества — муки прикованного к скале Прометея, страдания Христа. Но его собственная боль была никчемна, она состояла из посредственных вещей, она погрязла в нелепости, как если бы Прометею пришлось беседовать с гусиным стадом вместо хора Нереид.

Место его обитания все еще было Симону почти незнакомо. Если он выглядывал в окно на другом конце коридора, то видел плато, ограниченное на севере полукружьем горной гряды, нависшей на западе над одной из стен здания. Но со всех сторон, противоположных этой гряде — бывшей всего лишь продолжением и как бы высшей точкой той цепи, вдоль которой ехал автобус часть подъема, — плато было еще окружено лесом, поднимавшимся снизу, из долины, выталкиваемым неудержимой силой, посреди которого Обрыв Арменаз со своими ярусами лугов выглядел неким зеленым островком… Но из всего этого почти ничего нельзя было разглядеть. По-прежнему было пасмурно, облачно. Лес, скалы, лишенные красок, растворялись в однородной серости, которая словно сочилась одновременно из этой набухшей водой земли и насыщенных влагой лугов; в то время как небо, подобно ткани, складки которой невозможно закрепить, печально свисало от края до края круговой стены, противопоставлявшей любому помыслу о побеге свою близлежащую ограду.

Главный корпус — Дом, как его называли, — возвышался почти посередине плато. За ним поднимались три павильона поменьше, прорисовывавшиеся, все дальше и дальше, сквозь туман. Симон с безразличием узнал, что один из них занимали «женщины»: он был расположен на западе, внизу небольшого покатого склона, на краю потока, отделявшего его от гряды. Если послушать мужчин, то этот павильон, называвшийся «Нанклэр», как и река, представлял, из-за своего назначения, исключительный интерес, и говорили о нем вокруг Симона всегда со всяческими таинственными умолчаниями… Молодой человек не мог удержаться, чтобы не пожать плечами, слушая эту болтовню восторженных школьников. Тем не менее его начинало удивлять, что в этом доме, где мужчины и женщины в принципе никогда не должны были встречаться, было столько разговоров под сурдинку о взглядах, интрижках и свиданиях — и наверняка было больше взглядов, чем свиданий. По правде говоря, это была странная республика, где мужчины и женщины жили, разделенные огненной стеной. Симон не мог понять из рассказов своих товарищей, была ли эта стена мифической или настоящей. Но хотя, в силу своего существования, она вроде бы потихоньку обращала самый пылкий нрав на рвение созерцательное, ненормальное кипение ни с той, ни с другой стороны не уменьшалось, — и Симон улыбался, видя, как уже совсем не молодые люди ведут себя, словно двадцатилетние, часами ожидая у поворота в коридоре, внизу лестницы, чтобы увидеть, как промелькнет какое-нибудь платье… Решительно, люди в Обрыве Арменаз казались ему впавшими в детство.