Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

Франкенштейну с Черниллко было не до нее, они готовились к зарубежной выставке. Возникло серьезное осложнение: какой-то гад назвал Льва Анатольевича национальным достоянием и запретил вывозить; Черниллко приводил в пример коллекции Эрмитажа, на что таможенный чин резонно ответствовал, что у Эрмитажа ноги не вырастут и он не сбежит в какую-нибудь частную коллекцию. Франкенштейн проклинал себя за длинный язык: статус достояния он выбил для Титова лично, а теперь никто не хотел слышать, что достояние – верноподданный гражданин с заграничным паспортом.

– Центр Помпиду! – Франкенштейн крутился волчком и распространял слюнявые брызги; слюна вилась вокруг него наподобие сатурнова кольца. – Бобур! Матерь их в тачку!

– Вы можете заколдовать этих мерзавцев? – Черниллко обратился к ворожее.

Та уныло выпятила губу:

– Они защищают интересы Родины. Отворот от Родины – ужасно трудная задача. Конечно, приворот куда труднее…

– Они твердят мне, что одушевленный экспонат может обладать злой волей, – бушевал Франкенштейн.

– Доктор! – вскинулся скульптор. – А нельзя ли сделать его временно неодушевленным? Погрузить в летаргический сон?

– Можно, но я не стану, – отказался доктор. – Попросите мою нетрадиционную коллегу. Пусть навеет ему сон золотой, а у меня лицензия.

– Жареной картошкой его накормить – и будет спать, – вмешалась жена Титова. – Каждый вечер нажрется и дрыхнет на диване. Я нажарю, будет вылитый труп. В гробу повезете.

– Дура, – откликнулся Лев Анатольевич.

Он ощущал себя солнцем, вокруг которого вращаются планеты. Одна, две… шесть штук всего. И на каждой во время оно зародилась жизнь – не очень разумная, но остро нуждающаяся в его лучах. Скромность не позволяла ему считать себя звездой первой величины, он был довольно маленьким солнцем, белым карликом, но карлики всегда привлекали внимание мыслящих существ, и это был вселенский закон для всех созданий, наделенных искрой рассудка. Как же не заинтересоваться карликом? Он же урод. Интерес к карлику можно сделать отдельным критерием для проверки интеллекта. Решающим критерием. Правда, Лев Анатольевич не считал себя уродом, но это лишь дополнительно доказывало его умственное превосходство, положенное светилу в сравнении с прочими небесными телами.

…Черниллко мерил галерею шагами.

– Дипломатическая почта, – бормотал он. – Пломбированный вагон… А что? В таком вагоне уже возили аффект…

Лев Анатольевич любовно посматривал на восстановленный орнамент. После укола аффект исчез, однако натурщица выполнила реставрационные работы, и получилось еще лучше, чем было.

Чародейка раскинула карты.

– Всюду выходит казенный дом, – проговорила она грустным голосом. – Вот этот вот пиковый король все портит. Мы с ним хлебнем.

– Кто он такой? – сердито спросил Франкенштейн.

– Пиковый король, – пожала плечами ворожея, искренне удивляясь вопросу. – Кем же еще ему быть?

– Аналог, – Черниллко, сдерживая себя, нетерпеливо пощелкал пальцами. – Нас интересует его аналог из мира недоброжелателей.

– Как заявится – не спутаете, – пообещала та.

И не ошиблась: когда пиковый король заявился, его и в самом деле было трудно спутать с шестеркой и даже десяткой. Хотя на даму он немного смахивал.

15

Король явился инкогнито.

Он притворился туристом: приехала группа из ближнего зарубежья, и король спрятался в самой гуще.

Избалованные вниманием Франкенштейн и Черниллко уже не встречали посетителей, они обсуждали новые проблемы. Таможня ставила барьер за барьером: она лицемерно признала право гражданина на выезд и право экспоната быть вывезенным, однако положение осложнилось очередным нюансом. Культурное наследие могло быть арестовано сразу же по прибытии в аэропорт Орли. Его грозились взять в заложники хозяйствующие субъекты, которых развела на бабло российская преступная пирамида. Пирамида рассыпалась, превратившись в модель для сборки, и у нее в Париже не было особняка, который можно было бы захватить в компенсацию.

Лев Анатольевич ничего не имел против ареста, предполагая осесть на берегах Сены и красоваться там под пение местного аккордеона.

– Придурок, – негодовал Франкенштейн. – Кому ты там нужен? Ты еще Амстердам удиви…

Черниллко кивал:

– Аффект привлекателен в составе патриархальных традиций. Необходим контраст. У нас традиции есть, а там давно ни хрена нету.

…Титов восседал на табурете, являя собой центр художественной композиции. Жена и натурщица, зайдя справа и слева, обнимали его за шею и улыбались гостям. Позади высился доктор, воздевший шприц. Время от времени он выпускал из него параболическую струю; самая длинная совпадала с полуденным выстрелом из петропавловской пушки, и в этот миг в галерее бывало не протолкнуться. Все хотели посмотреть, как он это делает. У самых изысканных ценителей аналоговое мышление ассоциировало струю с процессом, повлекшим появление аффекта-орнамента; струя целебная уподоблялась струе губительной; разнонаправленные процессы становились единым целым, двумя аспектами явления, суть которого еще предстояло осмыслить. Это была очень сложная диалектика, замысловатый дуализм.

В ногах у Титова полулежала ворожея, перед нею были раскинуты карты. Она же торговала разнообразными сувенирами: штопор-Титов, дудка-Титов, гелевая авторучка-Титов, пресс-папье «Лев Анатольевич».

Туристы столпились перед композицией. Натурщица сощурилась и принялась декламировать: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Ударил далекий выстрел, и доктор двинул поршень. Струя пошла, играя спектром в лучах доброжелательного солнца; пиковый король шагнул вперед.

В одной руке он держал баночку с соляной кислотой, а в другой – опасную бритву.

Вандал плеснул из баночки, но промахнулся и попал в доктора. Доктор разинул рот и страшно заблажил, продолжая давить на поршень, и парабола выгибалась. Изо рта у него хлынули солянокислые слюни. Бициллин тоже излился совсем. Герострат взмахнул бритвой и ампутировал первичный аффект вместе с носителем.

К нему бросились, ему заломили руки и поволокли к выходу. Черниллко бежал следом и норовил наподдать коротенькой ногой.

– Осемкин! – выл пиковый король, ошибиться в масти которого теперь было никак нельзя. – Меня зовут Семен Осемкин! Запомните, запомните это имя! Да здравствует!…

Лев Анатольевич вторил доктору, в ужасе глядя через губу на место, где только что было культурное достояние, оно же мужское, оно же Логос, пронзающий творчеством мировой хаос.

16

Его увезли на реставрацию.

Стебель привили обратно вместе с аффектом, который непосредственно после увечья нисколько не пострадал и мог, казалось, вести безоблачное автономное существование вне основного массива Льва Анатольевича. Однако Франкенштейн, явившийся с визитом через месяц, только вздохнул и горько сказал: