Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

Он сразу дал понять, что все подстроено заранее.

«Ты последний, – сказал Дроздов, тяжело усаживаясь за стол. – Мы давно тебя ждали»,

Я вдруг почувствовал, что мне искренне рады и видят во мне не знаю, кого – блудного сына, или кого попроще, овцу, тоже заблудшую и долго скитавшуюся, но вот спасенную в последний момент. Истомин, Воробьев и Наташка с трудом сдерживали довольные улыбки; Истомин при этом выглядел материальнее остальных – Дроздов, впрочем, тоже.

«Мы все теперь не такие, мы другие», – сказал Дроздов.

И это я тоже внезапно понял. Все они находились где-то далеко, даже нет – они большей частью пребывали в некоем ином месте, до меня же были вынуждены нисходить, и это им давалось легко, хотя и тяготило, их словно тянуло прочь магнитными, что ли, потоками, и приходилось прилагать усилия, чтобы усидеть в моем обществе, но они хорошо подготовились, натренировались, и теперь почти не замечают, что заняты тяжким трудом, оставаясь со мной; на них что-то вроде вериг, к которым со временем привыкаешь, как ко всему неприятному.

«Привыкнешь, нормально все будет», – подал голос Истомин. Это прозвучало участливо, беспечно и уверенно одновременно. Да, он здорово изменился. Я не узнавал его.

Мне предстояла, как я понял, инициация, а это всегда – преображение. Более того: меня, похоже, пригласили с корабля на бал, я попадал в руководящее ядро особо посвященных. Им не хватало меня для комплекта, я был недостающим звеном; когда я к ним присоединюсь, что-то произойдет, что-то заработает в полную силу. Три месяца службы, майор, потом свободен, как бы не так. Это навсегда.

«Мне завтра ребенка забирать из школы, – почему-то я счел уместным предупредить об этом. В предупреждении, однако, не слышалось жести; скорее, у меня вырвалось нечто жалобное. Я сорвался: – Неужели мы не увидимся?»

«Да вы уже три месяца не виделись», – отмахнулся Дроздов.

Я поверил, что так оно и есть. Я провел здесь три месяца, за этим столом. Нечего было ходить вокруг да около, я спросил без обиняков:

«Могут убить?»

Я понятия не имел, кто может это сделать и кому мы противостоим, кто мы такие и чем занимаемся, однако знал, что спрашиваю по делу. Дроздов не удивился, он вздохнул со словами:

«Могут убить меня, вот в чем беда».

И это тоже было каким-то образом очевидно. На плечах Дроздова лежал тяжкий груз. Ответив мне, Дроздов, как принято об этом писать, мгновенно состарился, и я увидел, насколько он вымотался.

«Я общий отец», – добавил он.

У меня не было в этом сомнений. Я сразу сообразил, что, лишившись отца, неустановленные мы окажемся обезглавленными. И даже хуже: отец был сродни пчелиной матке. Это будет трагедия, конец всему. Без него нас разорвет вакуум.

Мы вышли из комнаты, и дальше потянулись бессчетные этажи, все глубже забиравшие под землю. Я не запомнил, пользовались мы лифтом; комнаты и коридоры чередовались, мы опускались вниз. Везде было много людей, больше женщин; одетые кое-как, в каком-то домашнем белье, в белых косынках, они занимались не поймешь чем – вроде бы и ничем, но выглядели крайне занятыми. Мы обращались к ним с чем-то, они отвечали; я заметил, что говорят они как будто на иностранном языке – владеют им в совершенстве и никакого акцента, но это чужой для них язык. Им вообще чужд язык, родной в том числе. Они словно опускались до моего уровня, с легким вздохом сожаления, но держались терпеливо и вежливо.

«Все не так, знаешь ли», – пояснил Дроздов. Может быть, Истомин.

И это было очевидно. Все эти люди куда-то вышли. Новая ступень эволюции – это было бы слишком пресно. Их вынесло в некое другое место, и они целиком пребывают там, взирая на прошлое через стекло. Бывают такие «однонаправленные» стекла: ты видишь, а тебя – нет; эти же условные стекла пронизывались не взглядом, а самим присутствием, но тоже лишь в одну сторону.

«Когда ты изменишься, ты поймешь», – сказала Наташка.

Они выказывали вежливое сочувствие, казавшееся дежурным и отчасти скучающим; между ними все было решено. Растолковывать, что же такое наступит, было так же бессмысленно, как расписывать загробную жизнь. Я строил глупые гипотезы: возможно, они переселились в какой-нибудь аналоговый мир, или им открылась закулисная аналоговая реальность, где причины и следствия отброшены за их ограниченностью и выбрано много большее. Взять созвездие и характер – мы знаем только, что они связаны, но не понимаем, как; в новом мире явление делается ручным, им можно пользоваться, как ложкой или вилкой, само же понятие механизма теряет смысл за ненадобностью; смысла в обычном понимании нет вообще. Символы сновидения, непонятным и неожиданным образом означающие те или иные привычные вещи; совпадения, выглядящие необъяснимыми – все это суть обыденности зазеркалья; с ними управляются автоматически, применяя врожденные, ранее спавшие способности. Может быть, эти способности, напротив, приобретаются. Я стану таким же, мне теперь никуда не деться, и никто не говорит мне, что нужно для этого сделать. Что-нибудь проглотить? уснуть? прооперироваться? улечься под научно-фантастический луч? сдохнуть?

Никто не говорит мне и того, что станет лучше. Станет иначе.

Дроздов, угадывая мои мысли, произнес:

«Никогда не нужно спрашивать, зачем. Мы вынуждены делать то-то и то-то, держать это, – Дроздов сделал неопределенный жест, охватывая все вокруг, – в узде, в противном случае нас сомнут».

«Кто же наши противники, чего они хотят?» – Мне чудилось, что если я это узнаю, все встанет на свои места.

Отец думал о чем-то своем, но ответил:

«Ты не можешь узнать всего. Каждый довольствуется лишь толикой, отведенной ему для действий. Я скажу лишь, что цель вашей группы – платформа „Небесный Летающий Китай“».

Я вдруг увидел эту цель: одинокую пластиковую конструкцию, парящую в абсолютной пустоте и непроглядной тьме. Я видел, как там сосредоточенно копошатся враги – не вся армия, всего-навсего авангард, один из многих выставленных против нас форпостов. Они еще сильнее отличаются от меня обычного, бессмысленно спрашивать, кто они такие.

«Что мы сделаем с ней? Уничтожим? Поселимся там, чтобы шпионить?»

Он не ответил, он свернул в коридор и больше не появился.

«Тебе непривычно, но ты освоишься, – пообещала Наташка, шедшая рядом. – У нас нет матерей, у нас только отцы. Женщины существуют отдельно».

«Но к чему же тогда?…»

«Они просто есть, без причин, отдельная группа. Они отгорожены непроницаемой стеной, они статичны, без них нельзя. Ты ощутишь».

Я ждал, когда меня отведут в камеру или палату, где изменяют людей; ничего другого представить не удавалось. Но мы все шли, дело затягивалось; от меня словно ждали чего-то, что могло произойти сейчас или через столетие, но что-то я должен был сделать; их терпение было неистощимым, они не могли или не хотели ускорить события. А может быть, мне было нечего делать, все состоится само собой, и никто не угадает, когда.