Дафна Дю Морье - Полет Сокола

Приставленные к лошадям конюхи, негромко переговариваясь, стали разбирать сбруи и другие необходимые принадлежности, спокойно, методично. Сама упорядоченность этого зрелища, отсутствие суматохи, словно то, чем они занимались, входило в их ежедневные утренние обязанности, делали его еще более фантастичным; и чем выше поднималось солнце, чем более неотвратимым становился кошмар предстоящего, тем больший ужас охватывал все мое существо. Он леденил душу, надрывал сердце, парализовал мысли. Мой слух до предела обострился. Церковные колокола прозвонили к мессе в шесть, затем в семь, в восемь. В моем воспаленном воображении они звучали как обращенный к городу призыв на Страшный суд, пока я не вспомнил, что идет Страстная неделя и эта пятница посвящена Богоматери. Когда мы были детьми, Марта сопровождала нас в Сан Чиприано, и мы клали букеты диких цветов к ногам статуэтки, которая символизировала семь душевных страданий, пронзающих сердце. Тогда мне, коленопреклоненному и растерянному, казалось, что Мать играла грустную роль в истории своего Сына, сперва побуждая его обратить воду в вино, потом стоя вместе с родственниками у края толпы, тщетно взывая к нему и не получая ответа. Возможно, окончательно сразило ее именно седьмое страдание, то самое, которое поминают сейчас священники. Если это так, то лучше бы им на время забыть про боль одной женщины, выйти на улицы и предотвратить массовое убийство.

Вокруг площади выстраивался кордон полицейских в форме, чтобы отвести транспорт и остановить первую толпу. В предвкушении фестиваля полицейские шутили, улыбались и время от времени, смеясь, давали инструкции конюхам, которые занимались лошадьми.

Кошмарная сцена стала более живой, более ужасной. Никто из них не знал, никто не понимал. Я подошел к одному полицейскому и коснулся его плеча.

— Неужели это нельзя остановить? — сказал я. — Нельзя этому помешать? Еще не поздно, даже сейчас.

Большой, добродушный парень, он посмотрел на меня сверху вниз, вытирая пот со лба.

— Если у тебя есть место у окна, то поспеши его занять, — сказал он. — После девяти на улицах останутся только исполнители.

Он не слышал, что я сказал. Ему не было до этого дела. Его обязанности сводились к тому, чтобы освободить площадь для лошадей и колесницы. Он отошел в сторону. Меня охватила паника. Я не знал, куда идти, что делать. Наверное, то был страх, который охватывает людей перед битвой, и только дисциплина, только выучка помогает его побороть. Дисциплина… выучка… У меня не было ни того ни другого. Во мне проснулось необоримое детское желание убежать, спрятаться, ничего не видеть, не слышать. Я побежал к деревьям сада, одержимый нелепой мыслью, что если я с головой зароюсь в кусты и высокую траву, то мир перестанет существовать. Приближаясь к тому месту, где в многоцветье красок стояли кони в позвякивающих сбруях, ярко выкрашенная колесница и невозмутимые конюхи, я увидел, что на площадь выехал «альфа-ромео». Наверное, водитель тоже увидел меня, поскольку машина резко затормозила и остановилась. Я изменил направление своего бессмысленного панического бега и направился к машине. Дверца открылась, Альдо выскочил из машины и подхватил меня, когда я споткнулся и упал.

Он рывком поднял меня, я схватил его за руки и заговорил, едва ворочая языком.

— Не дай этому случиться, — услышал я собственный голос. — Не дай этому случиться, пожалуйста, ради Бога, нет…

Он ударил меня, и наступило забвение, которого я так искал. С болью пришли тьма и облегчение. Когда я открыл глаза, меня тошнило, голова кружилась; я сидел, прислонившись к дереву. Альдо сидел рядом со мной на корточках и наливал из термоса дымящийся кофе.

— Выпей, — сказал он, — а потом поешь.

Он дал мне в руки чашку, и я выпил кофе. Затем он разломил пополам булочку и сунул мне в рот. Я машинально выполнял все, что он говорил.

— Ты не подчинился приказу, — сказал он. — Если так поступал партизан, его тут же расстреливали. Разумеется, если мы его находили. В противном случае его оставляли подыхать в горах.

Кофе согрел меня. Черствая булочка была приятна на вкус. Я съел вторую, затем третью.

— Невыполнение приказов доставляет неудобства другим людям, — продолжал Альдо. — Понапрасну тратится время. Нарушаются планы. Давай, давай, выпей еще.

Рядом с нами продолжались приготовления: кони били копытами, позвякивала сбруя.

— Чезаре передал мне твое сообщение, — сказал Альдо. — Получив его, я сразу позвонил в кафе в Фано и попросил найти Марко. Когда он сказал мне, что ты не пришел на судно, я догадался, что произошло нечто в этом роде. Но не думал, что ты объявишься здесь.

Не знаю, то ли оттого, что он меня ударил, то ли потому, что еда и питье, которые он мне дал, заполнили мой пустой желудок, но моя паника прошла.

— Куда еще я мог пойти? — спросил я.

— Возможно, в полицию. — Альдо пожал плечами. — Думая, что, обвинив меня, снимешь с себя подозрения. Но знаешь, из этого ничего бы не вышло. Тебе бы не поверили. — Он встал, подошел к одному из конюхов, взял у него кусок замши для чистки лошадей и, намочив его в ведре, вернулся обратно. — На, вытри лицо, — сказал он. — У тебя на губах кровь.

Я кое-как привел себя в порядок, затем съел еще одну булочку и выпил вторую чашку кофе.

— Я знаю, почему ты убил Марту, — сказал я. — И вернулся вовсе не затем, чтобы идти в полицию, — могут арестовать меня, если хотят, — а чтобы сказать тебе, что я понимаю.

Я встал, кинул ему кусок мокрой замши и отряхнулся. Я совсем забыл, что, должно быть, являю собой весьма жалкий вид — измятый, небритый, в черных джинсах, зеленой рубашке, с волосами, подстриженными как у заключенного. Альдо, одетый в костюм, который я видел на нем в герцогском дворце в среду, с наброшенным на плечи коротким плащом, нарядный, элегантный, вписывался в окружающую нас картину, как и кони, гарцевавшие под статуей герцога Карло.

— В книгах Сан Чиприано имеются две записи о крещении, — сказал я. — Одна относится к умершему сыну, вторая к тебе. Эта двойная запись, когда я впервые ее увидел на прошлой неделе, ничего мне не говорила, как и имя твоего восприемника Луиджи Спека, и даже письмо, которое я отдал тебе в среду вечером. Только вчера на пляже в Фано я обо всем догадался. Там была одна монахиня с группой мальчиков-сирот. Она мне сказала, что лет сорок назад Луиджи Спека был директором сиротского приюта.

Альдо пристально, без улыбки смотрел на меня с высоты своего роста. Затем резко повернулся и отошел. Подойдя к коням, он стал давать указания конюхам. Я смотрел на него и ждал. У каждого коня был особый украшенный хомут, алый, с золочеными закраинами; уздечки, которые были на них до сих пор, теперь заменялись другими, украшенными медальоном с головой сокола. На двух конях были небольшие седла; они помещались на небольшом расстоянии от хомутов и крепились широкими алыми лентами, пересекавшими грудь. К этим двум коням подвезли колесницу и золочеными цепями прикрепили дышла к седлам. Пристяжные кони представляли собой центральную пару, колесница помещалась между ними, но вот я увидел, что рядом с каждым из них ставят еще по два коня — всего получалось шесть — и крепят их постромки к передней стенке колесницы. Двенадцать оставшихся коней разделили на три группы и в свою очередь впрягли в колесницу перед их товарищами, их поводья тянулись к изогнутой аркой крыше. Сама колесница, легкая как перышко, на колесах с резиновыми шинами, имела полукруглый борт, закрывавший переднюю часть и боковины, и пол. Поместиться в ней могло не больше двух человек, сзади не было ни предохранительного ограждения, ни ступеньки. Наездники привязывались к боковым стенкам двумя золочеными цепями, идущими от переднего борта наподобие пристяжных ремней в самолете. Таким образом, во время движения наездники могли упасть лишь в том случае, если перевернется сама колесница и мчащиеся кони повлекут их за собой: что означало мгновенную смерть.