Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого

- Ты либо последуешь моему совету - либо я не смогу жить в одном с тобой доме... И решу эту проблему, отослав тебя прочь. Не отвечай сейчас; прежде выскажусь я... и постараюсь быть кратким. То, что ты мне дорог, я могу доказать только приемлемыми для меня средствами. Я не поставлю под угрозу твою учебу. Если ты и покинешь дом, то не навсегда. Как только ты осознаешь свою ошибку, или я - мою... то есть как только один из нас двоих переучится, уж не знаю в какой жизненной школе, ты вернешься. Но до тех пор тебе придется жить очень скромно. Баловать тебя я не стану. Ты будешь получать в последний день каждого месяца по 150 крон и потом растягивать их до следующего раза, как любой среднеобеспеченный студент. Заодно научишься обращаться с деньгами. Твоя твердо-лобость сердит меня. Ты мумифицируешь свои подростковые радости. А может, все еще не в силах отвести взгляд от нечистых пальцев Долговязого, который причинил тебе боль. Значит ли это, что ты влюблен в тогдашнюю беду? Неужели вся твоя жизнь должна свестись к одному дню, видевшему тебя растерзанным? Нет-нет, Матье, ты, конечно, сейчас мне ответишь, что уже сколько-то времени

заблуждался... предавался разрушительным раздумьям... был обужен своими мыслями... разминулся с собственными стремленьями... Что теперь хочешь пересмотреть все свое бытие, а не только его фрагменты... вырванные из жизненного опыта. Матье, ты не покинешь наш дом... Ты мне доверишься... Доверишься не только моей проницательности, но и моей доброте, моему неокаменевшему сердцу. Я не думал, что в наших с тобой отношениях этой ночью случится столь серьезный надлом...

Матье поднялся, заставил себя дойти до двери.

- Что это значит, Матье, куда ты?

- Я, отец, уеду из дома завтра...

- Матье... Сейчас - этой ночью - я твоего решения не приму. Я его не принимаю. Ты еще одумаешься...

Матье опять повернулся к отцу:

- Решенье во мне созрело, и оттого, выскажу я его сейчас или завтра утром, оно не изменится. Я понял, что моя преданность Гари, моя любовь к нему тебя возмущают... что в твоих глазах даже безнравственность лучше такой любви. Я не хочу сказать, что ты невеликодушен или по-мелочному расчетлив. Или - что видишь в моем поведении социальный скандал. Ты просто не признаешь, что моя душа - или как ты предпочтешь называть эту часть меня - состоит не из слизи, а из чего-то потверже. И Гари инстинктивно понимал... с тех пор, как начал уходить в море... что этот дом... несмотря на все заверения... не имеет для него входной двери... а лишь мое открытое окно. Даже если бы ты сейчас отказался от ультиматума, я бы по своей воле ушел из дому. Я хочу, как странствующий подмастерье, отныне обмерять реальность шагами. Может, я и вправду открою, что у Гари в голове опилки, что он распутничает, ибо у него чешется причинное место, и что сам я - кучка навоза, ни к чему не пригодная и инертная. Что может знать о странствиях человек, который пока даже не обзавелся палкой - верным спутником, на которого он обопрется, почувствовав усталость.

- Матье... пожалуйста... не увлекайся ораторскими излишествами... Я тебя прошу. Слова - особенно собственные - очень легко сбивают человека с правильного пути. То, о чем ты тут говорил, - это уже не настоящий дом, не настоящая дверь, не настоящее окно. Дороги, о которых ты думаешь, - по ним нельзя шагать... они не обладают кривизной, как реальная земля... а ведут прямо, без всяких отклонений... прочь от твоего дома.

- Ты хочешь принудить меня измениться. Похоже, изменение мне и вправду необходимо. Но в этом доме оно не произойдет. Здесь ведь только два человека: ты и я. В других местах... где-нибудь... людей можно встретить в больших количествах...

- Я так или иначе еще нынешней ночью напишу Ингер, 180 чтобы она вернулась.

- Это ничего не изменит. Она слишком похожа на меня.

- И все же я ей напишу.

- Завтра, еще до полудня, я покину дом. Поскольку денег у меня нет, прошу, чтобы и ты сдержал обещание: ежемесячно посылать мне по 150 крон. Мысль о таком пособии вполне реалистична.

- Мы с тобой сейчас... в ближайшие часы... все равно не найдем общего языка. Будем выдумывать слова, лишь отдаляющие нас друг от друга. Иди к себе в комнату - это принесет большую пользу, чем все попытки объясниться, пока что нас разделяющие. Я еще не ложусь. Я схожу за третьей бутылкой... и буду здесь ждать тебя. Думаю, ты, пусть и не скоро, вернешься: поймешь, что мы оба вели себя по-дурацки.

- Я сейчас пойду; но я не вернусь, не отрекусь от сказанных слов. Пожалуйста, не обманывай себя. Ты будешь ждать напрасно - если еще ждешь чего-то...

- Опять объяснения, повторы... Я все для тебя приготовлю... если соберешься уезжать. Но я буду очень рад, если ты останешься. Такому, какой ты есть, неизменившемуся , - я буду тебе рад, Матье...

Клаус Бренде отер глаза тыльной стороной ладони.

- Ты взвалил всю ответственность на меня, - сказал его сын, - ибо принял меня обратно еще прежде чем я ушел. Ты не верил, что я решусь уйти...

- В этом доме было мало радости... в последние годы. Здесь не звенит смех. Ты, Матье, никогда не смеялся. Хотел бы я знать, умеет ли смеяться Ингер.

- А я, отец, хотел бы с тобой попрощаться. Дай руку. Похоже, мы все же уважаем друг друга...

- Матье... ты действуешь слишком поспешно...

- Я бы в любом случае завтра около полудня уехал в город...

- Знаю. У вас это стало ритуалом. Ты завтракаешь с Гари. Вы вместе идете в бассейн... А после, Матье... После начнется Настоящее ... До которого ты, возможно, еще не дорос.

- Адье, отец... - Матье протянул отцу обе руки. Клаус Бренде, судовладелец, генеральный директор и главный акционер большой пароходной компании, поднялся со стула и взял руки сына в свои.

- Я выйду с тобой, - сказал он, - принесу себе бутылку шампанского.

Матье Бренде стоял посреди комнаты. Он улыбался. «Вещи я соберу завтра утром, - сказал, - Не хочу сокращать эту процедуру ради того только, чтобы поскорее лечь в постель».

Подошел к письменному столу, выпил еще портвейна. Потом разделся, лег. Свет на тумбочке оставил включенным. Раскинул руки и глубоко вздохнул. «Сокращения,- сказал он, - становятся ложью. Собственно, они и есть ложь. С какого же момента сегодня я начал говорить грубую неправду? Когда отверг твоего брата! Нет, чуть раньше». Он откинул одеяло, обнажив свое тело, левой рукой прикоснулся к шраму, правой высоко поднял лампу и осветил живот, чтобы получше его рассмотреть. Там была очень длинная красноватая линия на месте когда-то разошедшейся кожи, надреза, а на ее верхнем конце - звездообразная жесткая выпуклость, то место, где Долговязый сперва глубже воткнул нож, а потом залез в рану пальцами, двумя или даже четырьмя, чтобы раздвинуть ее. Удовлетворенный Матье снова накрылся одеялом.