Александр Ольбик - Ящик Пандоры

– Потому что этот изумрудный цвет очень сочетается с голубым церелиумом и аквамарином. Создается больше таинственности, что для сказочных сюжетов непременное условие.

– Ладно, тебе видней. Спасибо… Что я еще могу тебе сказать?

Флориан замолчал, хотя Дарий после таких дифирамбов рассчитывал на большее. Думал, что за сдачей живописи последует денежный расчет за проделанную работу. Тем более, Флорик договор уже нарушил, не заплатив оговоренные 25 процентов за первую стену.

– Ну, если ты мою работу принимаешь, давай уладим наши финасовые дела, – без напора предложил Дарий, однако с глазами Флориана при этом постарался не встречаться.

Но Флорик опять заткнулся, словно ему зашили рот. И началось барсучье сопение, вздохи овдовевшей матроны.

– Немного придется подождать. Во-первых, приезд жены, а это, ты сам понимаешь… дополнительные расходы, во-вторых, нужно закончить строительство, – Флориан рукой указал в сторону строящегося на другой стороне улицы дома, – а у меня проблема с кредитом. Мы же соседи, чего волноваться? Как только немного утрясу с кредитом, сразу же рассчитаюсь.

– Но договор… Я же тебя не принуждал, – Дарий нервно закурил и стал делать тяжелые затяжки. Ему даже стало трудно дышать, ибо от такой наглости нутрянка его покоробилась. – Ты же знаешь, художники живут только на то, что заработают. Мы же не акционеры какие-то, живем от и до… в пределах возможностей кисти и красок. Так что, будь любезен…

Дарий взглянул на стоящее на полу ведро, в котором он мыл кисти, и на мгновение представил, как он из этого ведра выплескивает на разрисованные стены его содержимое. Подтеки, подтеки, подтеки… Мелкая месть во имя чести и спасения художнической миссии.

Возможно, Флориан этот взгляд правильно истолковал, поскольку, сменив тон, выпалил:

– На следующей неделе рассчитаюсь. Не думаешь же ты, что я хочу замотать заработанное тобой?

Но хоть он и знал, что слова Флориана, отлетающие горохом от его белоснежных зубов, ничего не стоили, спорить не стал. Считал ниже своего достоинства. Сказал только:

– Ходить за тобой и клянчить я не буду, но запомни – скупой платит дважды.

– Это что – угроза? – У Флорика от нервности отвисла нижняя губа. Он уставился в переносицу художника своими промытыми враньем глазами, видимо, ожидая от него еще каких-то реминисценций. Однако напрасно…

Дарий, собрав в газету кисти, не прощаясь, вышел из обновленной детской. И как ни странно, за пределами усадьбы мошенника он почувствовал себя вполне свободным (от злобы и неприятия чужих пороков) человеком, даже остановился посреди улицы и, обратив к небу лицо, несколько минут наслаждался плывущими по нему сахарными, с радужным окоемом облаками… Времена года – это манна и для музыкантов, и для художников. И каждый день что-то приносит неповторимое, не похожее на предыдущие тысячи осенних дней. Липы с березами уже как следует подрумянились, по человеческим мерками – поседели, вошли в зрелость, которую пропустить никак нельзя. И потому, придя домой и пересказав Пандоре разговор с Флорианом, он отправился с ней и мольбертом к морю. И Пандора, и мольберт, будучи разными воплощениями мира, в тот момент были для него одинаково незаменимы и дополняли друг друга. Конечно, скажи он об этом Пандоре, она вряд ли поняла бы его.

На следующий день, вытащив из книги «Кто есть кто?» последний резерв в 100 долларов, он отправился в больницу, благо далеко ходить не надо. Перешел улицу, миновал длинный сетчатый забор, завернул за угол и – приемное отделение. Разговор с хирургом Кальвой был тет-а-тет, в его кабинете. С полками для книг, компьютером и двумя массивными кожаными креслами. Они уселись друг против друга, и Дарий, как на духу, поведал ему о своих заморочках. Когда подступил вплотную к теме фимоза, то бишь болезни крайней плоти, хирург предложил ему предъявить Артефакт, что Дарий и сделал, не вставая с кресла. Тем более, он сидел напротив окна и потому свет… Все как на ладони… и хирургу без труда удалось разглядеть матчасть художника, чьи картины висели в нескольких палатах терапевтического отделения. Да, когда-то там лежала его мать, а потом многократно его Элегия, и он вместо конфет одаривал медперсонал своими картинами. Какие-то они уносили домой, какие-то оставляли в больнице.

Осмотр был в духе блицкрига, и когда Кальва отправился мыть руки, до слуха Дария донесся его в общем-то ожидаемый приговор:

– Ну, ничего не остается, как только обрезать… Согласны?

– Вы же сами сказали, что ничего другого не остается…

– Слово «другого» я не говорил. Я так никогда не говорю. А если серьезно, чем быстрее это сделаем, тем лучше. Я боюсь, чтобы не произошел парафимоз…

Дарий знал, что это за зверюга «парафимоз» – некроз тканей головки с последующими… Спасибо Петронию, просветил…

– Согласен, если деваться некуда.

– Тогда сидите здесь, а я схожу и предупрежу операционную сестричку.

Художник остался один в кабинете. Однако чем больше проходило минут, тем больше он начинал нервничать. Хотелось курить, чтобы унять внутренний мандраж. А черт его знает, чем все это может кончиться? Ведь ненароком могут отхватить не только крайнюю плоть, но и… Дарию стало смешно и горько от своей инфантильности. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета. И как раз вовремя: со стороны операционной по длинному, надраенному санитарками коридору, размашисто шагал хирург. Высокий, статный человек, к тому же чем-то смахивающий на американскую кинозвезду Алека Болдуина. Халат нараспашку, под ним – серый, с темно-вишневым контекстом двубортный костюм, кремовая рубашка с оранжевым галстуком. Казалось, каждый его шаг высекал золотистые искры успеха.

– Все в порядке, – сказал он. – Наркозик общий или же обойдемся местным?

– Я думаю, достаточно местного, – Дарий боялся наркозов. Он хорошо помнил, как Элегию, когда ей удаляли два зуба и сделали анестезирующий укол в позвоночник, пора зил анафилактический шок – аллергическая реакция на препарат и ее едва откачали в этой же больнице. Впрочем, если все вспоминать, не хватит вечности, и Дарий покорно потащился за возвращающимся в операционную врачом.

Перед тем как лечь на стол, под гроздь операционных светильников, он вынул из кармана свой тюбик и достал таблетку клонозепама. Для успокоения. И предупредил Кальву, который, кивнув головой, что, дескать, не возражает, уже натягивал на руки резиновые перчатки. Без получасового и наитщательнейшего умывания рук, как это показывают в старой закваски советских фильмах. И когда Дарий уже во всю длину своих метра восьмидесяти двух уложился на хирургическом столе, в операционную вошли две медсестры, которым положено ассистировать главному хирургу. Одна из них, лет пятидесяти, совершенно невыразительная особа, зато вторая… Молоденькая, с симметричными чертами лица, и Дарию даже подумалось, что если бы он был на месте Кальвы, то непременно закрутил бы с ней роман. Тем более его кабинет как раз подходит для теневого секса. Одни кожаные кресла чего стоят – ляжки в стороны, на широченные подлокотники, и люби, сколько душе захочется. И пока он думал эти глупости, Кальва воткнул в его Артефакт иглу и сделал первый анестезирующий укол. По договоренности с Дарием – новокаин. Затем молодая красавица подала хирургу еще один шприц, и – снова жалящий укус в и без того болезненную крайнюю (прощай, старушка!) плоть. И все же, как ни легкомысленна была операция, его с головой прикрыли синим прозрачным пологом, наверное для того, чтобы он не смотрел и не умер от расстройства, когда ему будут обрезать одну из самых заповедных частей тела. Было больно… больновато… но не более того, когда он врезался Артефактом в землю, овладевая своей бедной Пандорой в ее палисаднике. Ах, как давно это было! Впрочем, обман ощущений, это было летом, еще до Медового Спаса, но после Лиго, ибо на рынке еще продавались дубовые венки и веники из камыша и папоротника.