Александр Ольбик - Ящик Пандоры

Море цветов, большая часть которых так и не будет продана, что, впрочем, не умаляло их радужного разнотонья и волновавших душу ароматов. Розы, словно стройные гвардейцы, с чарующими взгляд желтыми, алыми, белыми и розовыми головками, махровая гамма гвоздик, лужайка полевых, начиная с ромашек и кончая васильками с пушистыми, как у принцессы, ресницами… Под тентом, видимо, утомившись от жары, сидела толстая, похожая на цыганку цветочница, широко расставив колени, будто в надежде, что под юбку залетит спасительный сквознячок, а сложенной вчетверо газетой обмахивала свое лицо. Ей не хотелось вставать, да этого и не требовалось, ибо Дарий указал на высокий керамический горшок, в котором водяными брызгами искрились белолепестковые гладиолусы. Он сам выбрал пять цветов, подал их продавщице, и та, не вставая, обернула их целлофановой пленкой. В ее пухлую, с темными глубокими линиями ладонь он вложил три лата и, откланявшись, направился в сторону проезжей части дороги.

Он подошел к переезду, откуда рукой подать до дома. От рельсов исходил стальной отсвет, от шпал – удушливая дегтярная пропитка.

Войдя в пределы родных пенатов, увидел Пандору, наклонившуюся над ею же взращенными левкоями и георгинами – с лейкой в руках она утоляла жажду своего палисадника. И что было для его взгляда вызывающе пленительно: из-под цветастого, выше колен, халатика выглядывали ее загорелые, изящно выточенные природой, немного полноватые ляжки, а ее лицо в профиль возвещало о некоем пришедшем из глубины веков родстве с Клеопатрой. А быть может, даже и с Нефертити. Собственно, все дело было в ее прекрасном лице. Через него все пути вели к ее естеству, к его изумрудным родникам и теплым, бархатом и шелком обитым светлицам… И он поймал себя на мысли, что именно в эту минуту он свои знамена бросает к ее ногам, и остается только встать на колени и вымаливать прощение… Но в этот слабодушный для него момент Пандора обернулась в его сторону, и он явственно прочел в ее глазах зачарованность миром. Это ее фирменное выражение, разгадать причину которого ему, видимо, не дано.

– Сухо, хорошенько полить бы, – поставив на землю небольшую лейку, она нагнулась над фиолетовыми флоксами и двумя руками прижала их пушистые головки к лицу. – Принеси, пожалуйста, из кладовки шланг. Цветы поставь в хрустальную вазу, она на шкафу…

– А клубники не хочешь? – Он поднял руку, демонстрируя пакет с ягодофруктами.

– Ты думаешь мы заслуживаем таких вкусняшек? – в ее словах не было и намека на иронию. – У нас кончились сахар и молоко…

– У нас, кажется, все кончилось, – Дарий направился в дом, и, когда преодолевал четыре ступеньки, отделяющие коридор от его двери, слева послышался поворот ключа.

Дверь напротив отворилась, и из нее вывалилась Медея. Это было еще то зрелище! Наверное, фурия по сравнению с ней выглядела бы первоклассной фотомоделью: неприбранная голова, красное, распаренное похмельем лицо и совершенно непропорциональный реальности взгляд. Какой-то подлобный, будто высматривающий какую-то, только ей ведомую запредельность. Рука, держащая сигарету, дрожала осиновым листом, а с губ Медеи никак не могло сорваться какое-то нужное ей слово. Возможно, она хотела поприветствовать своего соседа или же задать вопрос, который, впрочем, вряд ли мог иметь хоть какую-то определенность. Дарий отвернулся и вошел в свою дверь. Пересыпав клубнику в пластмассовую глубокую тарелку, он открыл холодильник и, убедившись, в полной его несостоятельности, поставил тарелку с клубникой и пакет с персиками и нектаринами на нижнюю полку. Затем он зашел в кладовку, где пахло мышами и затхлостью от старых вещей. Шланг был в песке, и пока он выносил его на улицу, остаточное количество воды вылилось из него на пол.

Медея уже сидела на лавочке и безнадежно рассеянным взором уставилась в свою запредельность. В руках дымилась сигарета.

Напор воды был достаточно сильный, и скоро в саду в брызгах-бисеринках, отлетающих от струи, образовалась небольшая радуга, точно такая же, какую он недавно рисовал в своем воображении. Дарий попросил Пандору немного отойти в сторону. Упругая струя прозрачности и чистоты раздольно соприкоснулась с чашечками недавно высаженных Пандорой роз, крохотными подростками кипарисов, с двумя саженцами рододендронов. От жары они обессилели, казались замученными котятами, и он, не жалея воды, пытался напитать их клетки живительной влагой. И какое глупое совпадение: в двух метрах от этих недоразвитых, слабых ростков находилась лежанка, где вчерашним вечером он потерпел аварию… Он даже окинул взглядом грешный пятачок, на котором так удачно начавшийся марафон закончился таким позорным преждевременным финишем. Он тупо взирал на примятую пожухлую трава, на которой желтели сердечки рано облетевших и уже мертвых листьев липы… Скоро все падет, и останется кисея осенней мглы.

Пандора зашла в дом, и вскоре он увидел ее в окне кухни. Получалась картина в раме, на которой белокурая мадонна взирает на зеленый мир без улыбки и тоски во взгляде. «Когда мы сядем за стол и будем, как всегда, сидеть друг против друга, какая гнетущая атмосфера воцарится между нами. Она будет есть, наклонив голову в тарелку, а я тоже буду прятать взгляд, поскольку любое наше слово для обоих будет фальшью или кокетством. Ибо наши взгляды и слова станут неоспоримым доказательством обмана и упрека».

Однако от дальнейших размышлений Дария отвлекли прогорклые дымные запахи, словно где-то горела куча тряпья. Он взглянул на сидящую в позе Будды Медею и увидел, как от подола ее юбки испаряется легкий синий дымок. А когда подошел ближе, понял, в чем фокус: она спала, откинувшись к спинке скамейки, рука с зажженной сигаретой лежала в коленях, а под ней чернело выгоревшее пятно юбки. Обожженные края ткани тлели, как тлела в ее руках сигарета, – без открытого огня, лишь с крохотными облачками дыма. Он вернулся к шлангу и исполнил роль брандмейстера: направил струю воды на Медею, которая, открыв широко глаза и рот, не могла сразу осознать, на каком находится свете. Но холодный душ скоро привел ее в чувство, и на лице даже отобразилось нечто похожее на неловкость. Медея судорожно начала стряхивать с себя воду и что-то бубнить про пляж, куда она как будто собиралась идти… На помощь явилась ее дочь Конкордия, родившаяся вскоре после самоубийства мужа Медеи от того самого бармена с крепкими бицепсами и трицепсами. Ей было восемнадцать, не без признаков обаяния и красоты, а копна густых рыжих волос особо выделяла ее на сером фоне окружающей жизни. Она увела всхлипывающую Медею в дом, а вскоре приехал и сын Медеи Мусей в сопровождении длинновязой худосочной жены Сары и двух отпрысков – пышнотелых, в отца, Саши и Маши. Семейство прибыло на серебристом джипе, который, между прочим, не-од-но-крат-но был предметом дискуссий с Пандорой.