Андре Бринк - Перекличка

Когда наконец во вторник мы нашли лошадь на ферме Хауд-ден-Бек, я заметил, что тамошние рабы довольно подозрительно поглядывают на меня. Потом один из них, Мантор Галант, подошел ко мне.

— Как тебя звать? — спросил он. — Ты раб?

— Я Хендрик. С чего ты взял, что я раб?

— Кто твой баас?

— Ханс Янсен, — ответил я. — Мы приехали издалека, с холмов Кару.

— Вы останетесь на ночь?

— Наверно. Баас уже не мальчик, а он три дня отбивал себе зад в седле. — Я покосился на него. — А с чего это ты задаешь мне вопросы?

— Потому что я рад, что ты приехал. Ты можешь нам пригодиться. Если только ты не хозяйский прихвостень.

— Хозяйский прихвостень? Погляди, что кнут Ханса Янсена сделал с моей спиной. — Я приподнял рубашку. — А в воскресенье он не дал мне повидаться с женой и детьми.

— Тогда присоединяйся к нам.

— О чем это ты?

— Сегодня ночью люди в Хауд-ден-Беке поднимают мятеж. Нас обещали освободить после Нового года, но фермеры этому помешали. А теперь мы сами вырываемся на свободу. Как ваша лошадь.

— Вырвавшуюся на свободу лошадь все равно поймают.

— Но человек не лошадь. Мы все продумали. Или, может, ты считаешь, что это все не твое дело, потому что ты койн?

Я ничего не ответил. И пошел к конюшне. Лошадь потихоньку заржала, когда я открыл верхнюю створку двери. На миг я ощутил желание выпустить ее, чтобы она снова свободно носилась по всему свету. Но моей спине и так уже за это досталось. Я осторожно прикрыл дверь и вернулся к Галанту.

— Да, я койн, — сказал я. — Голландцы зовут нас готтентотами. Но что все это означает? С одной стороны хозяева. С другой — рабы. А мы? Мы посередке. Нас пинают с обеих сторон. Хозяева заявились сюда из-за моря, да и вы тоже. Только мы одни всегда были здесь. А что мы за это имеем? — Я дернул плечами. Дрожь пробежала у меня по спине. — Дай мне лошадь.

— Ты можешь взять лошадь своего хозяина.

— Ту самую? — Я снова ощутил дрожь, но теперь уже от восторга. Как он догадался, что я вот уже несколько лет мечтаю об этой лошади?

Я протянул Галанту руку.

— Ты прав, — сказал я. — Хорошо, что я тут оказался. Можешь на меня рассчитывать.

Я приехал сюда только для того, чтобы забрать свою лошадь. Разве я хоть в чем-то виноват?

На этой ферме мы все видели. Похороны — давно, в те времена, когда умер отец Эстер. Свадьбу. Детей, которые рождались, и детей, которые умирали. Вот конюшня. Я до сих пор привязан к ее балке и жду, когда Эстер отвяжет меня. И шепот Памелы той ночью: «Галант, кто ты?» Нам знакомы пахота и сев, сбор урожая и жатва. Мы знавали страдания и радости, видели лето и зиму. Знаем мы и ветер.

Но сейчас ветер стих, и все замерло. Ничто не движется. Все в напряжении, в ожидании.

Только одно гложет меня: с того дня на гумне Николас избегает оскорблять меня и не дает повода, которого я ищу. Все готово, но на сердце у меня тяжело — мне нужен последний повод. Уже вторник. Сегодня ночью это должно свершиться.

Солнце садится, когда Николас вдруг выходит мне навстречу, держа за руку свою дочь Хелену. С ним гость Ханс Янсен и длинный, тощий учитель Ферлее.

— Галант, — говорит он сурово. — Сегодня вторник, а я еще в воскресенье сказал тебе, чтобы ты привел в порядок гумно.

Я пожимаю плечами.

— У меня была другая работа.

— Ты сам знаешь, что каждый год после обмолота нужно привести в порядок и заново утрамбовать гумно. — Он глядит на гостя. — Баас Янсен тут рассказал мне, что у них недавно было много хлопот с непокорными работниками. А я ответил ему, что горжусь своими людьми, что они могут служить примером всем остальным. А ты так подводишь меня.

Я молча жду.

— Чтобы завтра на рассвете гумно было приведено в порядок.

— Солнце уже село.

— Тогда, черт побери, поработай в темноте. У тебя было достаточно времени. Завтра утром, когда взойдет солнце, я хочу показать баасу Янсену, что ты сделал.

— Солнце взойдет и зайдет. Я не могу остановить его.

— Галант… — Как хорошо я знаю этот маленький мускул, дрожащий у него на скуле. И все только потому, что ему хочется покрасоваться перед этим чужаком. — Утром мы первым делом пойдем на гумно.

— Как хотите.

Когда они уходят, я испытываю желание расхохотаться — на душе у меня легко и беззаботно. Теперь я понимаю, что чувствует Абель, когда говорит о скрипке. Наконец все спокойно — напряжение спало, все прояснилось. Словно новое солнце поднимается с гумна. Теперь у меня есть повод, которого я желал.

На мгновенье я снова мальчик. Я один под серым моросящим дождем возле конюшни, где жеребится кобыла. Поблизости никого, а ей больно. Я запускаю в нее руку по самое плечо, нащупываю внутри горячую влажную жизнь и вытаскиваю ее наружу. Это жеребенок, спотыкающийся на тоненьких ножках, но вскоре неукротимый и свободный, будто молния, — самый дикий на свете серый конь. И он мой навсегда. На этой лошади я буду скакать ночью в горы, в наступающий день, в самое сердце солнца.

Теперь я знаю: лошадей укрощают, надежду заковывают в кандалы, мечту убивают.

Но сегодня я вытащил нового жеребенка из темноты матери-кобылицы. На этого коня я усаживаюсь, чтобы скакать в мир. И уже никто не отберет его у меня. Жеребец, неистовый, как ветер, как буря, как огонь, как сама жизнь.

В темноте ночи мы слышим стук копыт. Это лошадь Абеля. Звук кажется неясным и приглушенным, подобно отдаленному грому.

Но на самом деле он уже очень близко.

Господь мой пастырь; я ни в чем не буду нуждаться.

Завтра я начну учиться в школе. Мне не нравится, как пахнет изо рта учителя. А его жена миленькая. Она дает мне подержать ребеночка.

Мама уже начала учить меня всякому. Папа говорит, что я очень умная. Я уже умею сама заплетать косы. И я знаю, что два плюс два — пять.

Мне рассказывала мать, а ей ее мать, а ее матери, я думаю, тоже ее мать, как однажды, давным-давно, Луна послала хамелеона к только что сотворенным Тзуи-Гоабом людям, чтобы тот сказал им: «Так же как я убываю, потом исчезаю, а потом появляюсь снова, так и вы будете умирать и снова рождаться». Но заяц перехватил эту весть у хамелеона, побежал вперед и сказал людям: «Слушайте слова Луны: так же как я умираю, так и вы тоже будете умирать». Вот так и пришла смерть в мир. А теперь она поселилась среди нас, в нашем Боккефельде. И не просто смерть тех, кого убили. Есть тут и другая смерть, более глубокая, — смерть сердца, а она останется с нами надолго. Когда я пристально смотрю во тьму, я вижу своими старыми глазами, как умирают очаги моего народа и остывшая зола становится белой. Не видно больше дыма, поднимающегося от костров. Не слышно песен женщин, возвращающихся с хворостом из вельда. Антилопы, всегда бродившие по этим долинам, ушли отсюда, и дикие звери исчезли. Только слышится иногда вой шакала да крики птицы-молота, шагающей по воде смерти. Сердце остыло у меня в груди, и взор тускнеет. Мой конец близок — меня надломила смерть того, кто мог бы быть моим сыном, и смерть тех двоих, что сосали мою грудь.