Андре Бринк - Перекличка

Высоко над усадьбой сажусь на валун, откуда могу оглядеть все, в чем мне было сейчас отказано. Чувствую, как во мне снова нарастает ярость, жеребец натягивает поводья, желая вырваться на волю. Упершись в валун, лежащий подо мной, ощущаю, как он медленно сдвигается под моим весом. Изо всей силы, тяжело дыша, толкаю и раскачиваю его, снова и снова принимаясь за дело, пока камень наконец не поддается; некоторое время он еще удерживает равновесие на краю обрыва, а затем опрокидывается и катится вниз, все быстрее и быстрее, увлекая за собой мелкие камни, все больше и больше, гремя подобно грому и высекая искры из всего, что попадается ему на пути. Может быть, эти искры зажгут траву? А что, если я разожгу горный пожар, который спалит все от вершины и до самых пшеничных полей внизу? Пусть бушует. Пусть все сгорит. Я зажгу грозовое пламя.

Как хорошо помню я ту, другую грозу. Память о ней столь осязаема, что я могу сжать ее, как камень в руке. Сонливым воскресным днем, в послеобеденное время, хозяин с хозяйкой едут навестить соседей, а мы все четверо бродим по горам, пугая криками бабуинов, сидящих вверху на утесах, стращая друг друга поддельными следами леопарда. И вдруг гроза, внезапный гром, грохочущий так, будто сама гора рушится прямо на нас. Мы стремглав бежим вниз по склону, Баренд и Николас далеко впереди, бросив меня вдвоем с Эстер.

— Давай останемся тут, — молит она. — Я так люблю грозу.

— Гроза убьет нас, — говорю я. — Ну-ка пошевеливайся.

— Нет. — Она хватает меня за руку. — Постой. Подожди немного, Галант. Посмотри. Подними лицо кверху, вот так. Чувствуешь, какой дождь?

Сердито дергаю ее за руку:

— Если нас не убьет молния, так наверняка прикончит хозяин.

— Посмотри. Ну посмотри же. Видишь эту молнию?

— Кого увидит Птица-Молния, тот сразу умрет. А теперь пошли.

— Галант, останься со мной.

Отчаявшись, я подхватываю ее на руки, чтобы снести вниз. Она брыкается и кричит на меня, пытаясь вырваться. Мы падаем, в кровь раздирая локти и колени.

— Ну погляди теперь, что ты наделала.

— Ты только послушай, Галант, послушай.

Наконец мы внизу, у подножия холма, где в гордом одиночестве стоит хижина мамы Розы. Мы вымокли до нитки. Мне страшно показаться хозяину на глаза с этим промокшим и перепачканным ребенком на руках, я знаю, что на помощь Баренда и Николаса рассчитывать нечего. Стучу зубами и дрожу от страха так же сильно, как и от холода. Толкаю покосившуюся дверь хижины, и мы вваливаемся внутрь, в густой запах дыма, бучу и мамы Розы.

— Поглядели бы вы на себя, — ворчит она скорее примирительно, чем сердито. Привычно быстрыми, ловкими движениями срывает с нас одежду и раскладывает ее вокруг огня на просушку, и вот мы уже закутаны в большую теплую кароссу из шкур дамана и шакала. Сладкий аромат бушевого чая, его бодрящее тепло растекается по всему телу, и мы сидим, свернувшись калачиками, понемногу отдаваясь пахучей теплоте хижины, тесной, надежной и успокаивающе знакомой, как темный чердак.

Эстер канючит, и, чтобы скоротать время, пока одежда сушится возле огня, мама Роза начинает рассказывать истории. Все те же истории, знакомые мне с детских лет. Водоросли, которые не смей рвать, лунатики — мужчины и женщины — под охраной сов и бабуинов, и Тзуи-Гоаб, и Птица-Молния, кладущая яйца в опаленную ею землю. Одна история за другой в благоухающей темноте, в очаге медленно тлеют угли, маленькие голубые огоньки сверкают и танцуют, взрываясь шквалом искр, а мы погружаемся в теплоту большой кароссы — окутанные запахом чая и пряностей, топленого свиного жира и хвороста, — наши тела прижимаются друг к другу, как когда-то, давным-давно, наши с Николасом тела в той песчаной норе, но эта близость не вызывает страха, незачем торопиться, чтобы поскорее вырваться наружу, тут исполнение всех моих желаний, таинственное темное тепло, исходящее от девочки, спящей рядом, положив голову мне на плечо, и моя рука двигается словно сама собой, лаская ее так же, как когда-то мама Роза усыпляла меня по ночам, нежно касается ее тела, исследуя в незапретной тьме мир столь же таинственный и прекрасный, как след чьего-то имени на гладкой глине, пока и меня не уносит сон. А когда я просыпаюсь в непроглядной ночной мгле, девочки уже нет, я снова лежу возле мамы Розы на матрасе в углу, ее мягкое теплое тело прижимается к моему, а ее рука гладит меня, увлекая обратно в сон.

Да было ли все это на самом деле?

Галант, не твое дело — спрашивать.

Но, должно быть, было. Ведь мое тело это помнит. И оттого все становится еще непонятней. Вроде чердака. Все снова и снова возвращаюсь к тому единственному темному мигу. И почему? Ведь ничего особенного вообще не произошло.

Как только находится хоть какой-то повод, мы спешим по лестнице на чердак. Его незабываемые запахи: связки лука, свисающие с балок, тыквы и гранаты, кисло-сладкая айва зимой, два сундука из желтого дерева, до краев наполненные изюмом, сушеными персиками и абрикосами, подмешивающийся во все запах бушевого чая, собранного в горах и подогретого в духовке для «выпотевания», размолоченного прутьями и рассыпанного на просушку на широких досках пола на чердаке. Здесь хорошо коротать долгие послеполуденные часы, чаще всего нас двое — Николас и я, иногда с нами Эстер или Баренд. Но сейчас я тут один. Где остальные, не знаю, меня это не интересует. Я пришел, чтобы побыть тут одному. Я, Галант, в доме хозяина. Пришел поглядеть, как это все бывает, когда хозяева там внизу одни. (Мама Роза, почему они живут в доме, а мы в хижине? — Галант, это не твое дело — спрашивать.) Я должен это узнать. Тут, наверно, и кроется разгадка.

Я проползаю между балками к передней части дома, к длинной узкой щели между досками. Я уже не раз бывал там с мамой Розой, и теперь мне здесь ничто не в диковинку, дом изучить нетрудно — большая, длинная узкая комната со спальнями по обе стороны, а позади кухня. Загадка в том, что они делают тут, оставшись одни, в том, что же они на самом деле такое. Сегодня я должен разгадать это. Газета мне не открылась, зато в дом я проникнуть могу, в самую его сердцевину — как крыса, высматривающая их сокровенные тайны.

В этот тяжелый, жаркий послеобеденный час хозяева в спальне.

Хозяин на краю большой кровати, наклонившись, расшнуровывает башмаки и снимает их со своих странно беззащитных белых ног. Будто срубленное дерево, со вздохом откидывается навзничь на вышитое покрывало. Хозяйка в кресле у окна, в руках вязание, но она не работает. Сидит, уставившись в изнурительную белизну за окном, прямая и неподвижная, волосы стянуты в тугой узел, сидит и смотрит вдаль, повернувшись спиной к кровати, словно отвергая ее.

Вот и все. И ничего больше. Никакой тайны. И никакой разгадки. Только по-прежнему остается разница: они там, а я тут.