Андре Бринк - Перекличка

Люди старого бааса Пита тоже присоединились к ним, да и люди из Буффелсфонтейна. Только Онтонг и Ахилл, казалось, остерегались высказываться определенно.

— Надо подождать да поглядеть, — говорили они. — Когда настанет тот день, тогда и решим. Мы не желаем зазря нарываться на неприятности, дружище.

Так что каждый судил и рядил на свой лад. Под конец Галант добрался до меня и Роя:

— Ну, а вы как? Вы будете с нами?

Я-то предпочел бы оставаться в стороне. Все эти разговоры пугали меня. Что мне до них? Я должен делать свою работу — а ее столько, что только успевай пошевеливаться: пасти овец, месить глину, когда подходило время заново обмазывать стены построек и каменную стену вокруг двора, сажать и убирать бобы, расчищать новые земли для пахоты и сжигать кустарник — всего этого довольно, чтобы ты был занят круглый год, а стоит тебе начать отлынивать или бездельничать, как баас тут как тут со своим бичом. И вдобавок ко всему со мной был Рой, за которым нужен глаз да глаз. В тот день, когда наша мать умерла от кашля, она наказала мне присматривать за ним, ведь он был еще ребенок. А когда баас нанимал меня, я упросил его взять и Роя. Он, похоже, не больно-то хотел этого, ведь Рой был маленький и щуплый, но все-таки взял нас обоих. И чтобы баас не серчал, я старался, чтобы и Рой помогал в работе, хотя поначалу он делал лишь самую легкую — собирал хворост и кизяк, сжигал кустарник и всякое такое. Хлопот мне с ним хватало, чуть недоглядишь, как он уже убежит куда-нибудь: швыряться камнями в птиц, лазать за птичьими гнездами или играть у запруды — ну а чего еще ждать от ребенка? Но я изо всех сил старался хорошенько присматривать за ним и учить его всему, что он должен знать и уметь, как наказала мне перед смертью мать.

Вот почему меня так встревожили разговоры Галанта. Но он не оставлял нас в покое. То и дело припирал к стенке и спрашивал:

— Ну, что вы с Роем решили? Могу я на вас рассчитывать? Вы будете с нами?

— Как мы можем быть с вами? — возражал я. — Мы же не рабы, которым нужно заполучить свободу. Мы готтентоты, мы койны. Мы и так свободны.

— Покажи-ка мне свою свободу, — насмешливо говорил Галант. — Где она, эта ваша свобода? По чьей ферме вы расхаживаете босиком? И кто дает вам еду и задает порку? Кто решает, когда вам можно уйти, а когда нельзя?

— Мы можем уйти, когда захотим.

— А они поймают вас и вернут обратно. Разве не так?

— Так, — вынужден был согласиться я, чувствуя, что меня начинают задевать его слова. — Но от этого мы все равно не становимся рабами. И нам лучше держаться в стороне.

— Дело не в том, что лучше, а что хуже, Тейс. — Галант смотрел как бы сквозь меня, словно глядел на свой далекий Кейп. — Глупо говорить, что вы хотите остаться в стороне. Когда придет тот день, все вырвется наружу, подобно могучему потоку, который увлечет нас за собой. Так что лучше сделать выбор уже сейчас. Пока еще не поздно.

— Дай мне время подумать.

— Времени у нас мало. На одной стороне хозяева, а на другой мы, все остальные. Теперь больше нет разницы между рабами и койнами. Мы все ходим босиком.

В ответ на это я молча отводил глаза, ведь мне тоже хотелось увидеть Кейп. Но трудно сказать, что я стану делать, когда нахлынет тот поток, о котором он говорил. Я боялся. И рядом со мной был Рой, он прижимался ко мне, и я чувствовал, что он тоже напуган. Что бы там ни говорил Галант, это их печаль, а не наша — это дело рабов и хозяев, а не койнов. Так к чему нас в это впутывать? Неужели все и вправду будет так, как он говорил: нахлынет поток и никто не сможет остаться в стороне от него?

Мне было страшно.

В глубине души я чувствовал, как замечательно было бы шагать к Кейпу с ружьем на плече, идти свободным куда хочешь и не оглядываться на бааса, стоящего у тебя за спиной.

Но мне было страшно. Я боялся Галанта, которого словно подменили. И этой свободы, которая грозила всем нам уже всерьез.

Поток. Взятые сами по себе — всего лишь обломки кораблекрушения, уносимые течением, — события двух лет, прошедших с той ночи, когда мы с Галантом укрывались в горной пещере, до этой июльской ночи, когда он убежал в Кейптаун, были, вероятно, не особенно значительными и не внушали особых тревог; но все это время я постоянно ощущал темный, таинственный поток, который рос, набирал силу, подтачивал мои и без того слабые корни. Я часто думал: если бы наконец появилось что-нибудь видимое и осязаемое, с чем можно было бы сразиться открыто, если бы противник был столь же невинным, как те бедствия, которые обрушивались на нас в прошлом, — бушмены, эпидемии, засухи или наводнения, — я мог бы встретиться с ним лицом к лицу, одолеть его и выжить. Но перед этим таинственным потоком я был бессилен. И менее всего мне могло помочь теперь Слово Божие, бывшее раньше воистину светочем, озарявшим каждый мой шаг. Вина, конечно, лежала на мне самом и заключалась в моей гордыне. Господь отвернулся от меня и обрек свое Слово на бессилие в моих устах. На нас накатывали океанские валы запретов, предписаний и распоряжений из Кейптауна, издаваемых и отменяемых, как казалось, совершенно наобум, неведомая опасность надвигалась извне, из-за обманчивой защиты гор, и грозила захватить нас врасплох. А вокруг все стало шатким и ненадежным, не только у меня на ферме, но даже и в самой моей жизни: я не понимал, хозяин ли я сам себе или теперь от меня уже ничего не зависит? Во мне была какая-то ярость, какое-то безумие, прорывавшееся наружу, как ни пытался я сдержать его, и повергавшее меня в ужас, как ни старался я оставаться собранным и уверенным в себе.

И кроме того, Эстер. Даже потеряв ее, уступив Баренду, я все равно продолжал цепляться за нее как за последнее спасение своей души, до тех пор пока и она не отвернулась от меня. Ты отвратителен. Мне стыдно за тебя. А когда в тот день Галант был у нее — что за страшное, темное дело сотворил он, о котором я ничего не мог узнать ни у негр, ни у Баренда? Не мог же я потребовать правды от нее самой: я давно уже утратил всякое право быть с ней откровенным и ожидать ответной откровенности.

Избивать его было все равно что истязать себя самого, а когда он убежал, я утратил последнюю связь с ней — ведь только он мог поведать мне правду. Что бы там ни произошло, его следовало поймать и вернуть обратно, а если надо, то и убить. Чтобы избавиться от опасности, лжи, непонимания? Не думаю, что дело было именно в этом. Просто мною владела слепая потребность уничтожить что-то, в надежде, что из самого уничтожения таинственным образом родится жизнь. Поймать его, притащить обратно в цепях, заставить бежать домой перед лошадьми, чтобы снова утвердить мою жалкую власть над ним, а через него и над самой жизнью, которая, я чувствовал, ускользает от меня. Но он скрылся, и это было худшим — так мне тогда казалось — оскорблением, какое он мог нанести мне. Но как выяснилось, было еще одно, самое худшее, которого я не ожидал и которое он готовил, — его возвращение. Он отдал ружье совершенно добровольно, не оказав никакого сопротивления, даже с улыбкой. Я попытался выколотить из него эту улыбку, но понял, что это бессмысленно, и вовремя остановился. Всю ночь я лежал без сна рядом с тихо посапывающей женщиной, моей женой. Я даже не мог искать утешения у Памелы, она была уже на последних месяцах беременности. К тому же она, даже не спросившись у меня, сразу после ужина пошла к нему в хижину, словно это само собой разумелось (а разве не так?), и мне нечего было возразить ей. В моем теле копилась некая не подвластная разуму боль, и не было способа выплеснуть ее наружу. Оставалось лишь одно средство, чтобы избавить себя от горечи, которая поднималась во мне, тяжело сгущаясь в животе и в том корне греха, который я терзал с яростью и отвращением. Сесилия проснулась и поняла, что происходит.