Андре Бринк - Перекличка

Слышались здесь и такие разговоры, что, мол, нечего сомневаться в решении правительства и нужно самим положить конец этому состоянию двусмысленности, освободив рабов немедленно. Я много размышлял над этим по дороге домой. Ну предположим, я даже захочу освободить своих рабов — но что будет с рабами на соседних фермах? Такое положение, несомненно, приведет к печальным последствиям. Каждый человек должен считаться с соседями: никто не вправе поступать так, как ему вздумается. И кроме того, Новый год уже близок, ждать осталось недолго.

Так что не могу сказать, что мысли о сделанном за поездку не приносили мне удовлетворения. Конечно, доволен я не был, но и особенного недовольства тоже не испытывал.

В узкой высокогорной долине, блеклой в свете летнего солнца, фургон, казалось, катился сам собой. Волы, должно быть, унюхали запах пастбищ Хауд-ден-Бека, передние начали весело бодаться, так что Рою пришлось хлестнуть их бичом и отойти в сторону.

Я, разумеется, сделал остановку в Эландсфонтейне. Еще издали я стал высматривать, не мелькнет ли платье Эстер. Но Баренд был дома один. Эстер ушла в вельд, ответил он на мой вопрос. Похоже, ничто не могло приручить ее к дому. Мы сидели в прохладной комнате, попивая свежий кофе, привезенный мною, а Кэмпфер вместе с работниками расположился в тени на дворе. В окно я видел, как он удобно уселся на корточки, охотно отвечая на их возбужденные расспросы про Кейптаун, пока я рассказывал Баренду о своей поездке, о ценах, по которым были проданы продукты, о покупке новых ружей и найме учителя.

— Почему ты так рвешься дать своим дочерям образование? Ты что, думаешь, что они будут жить в городе?

— Это все Сесилия, — ответил я. — И кроме того, они ведь девочки. Нельзя же их воспитывать столь же вольно, как мальчиков.

Он насмешливо глянул на меня из-под темных бровей.

— Ну еще бы, — сказал он. — Девочек тебе, конечно, воспитывать проще, чем мальчиков.

— Я не променял бы своих дочерей ни на каких мальчиков.

— Не сомневаюсь. И все же жаль, если в один прекрасный день Хауд-ден-Бек окажется без наследника и попадет в чужие руки.

Я умышленно пренебрег его ехидным замечанием и переменил тему разговора:

— Тут ничего не случилось, пока меня не было?

— Все в порядке. Я через день наведывался в Хауд-ден-Бек. Галант, похоже, наконец образумился. Во всяком случае, наглости у него поубавилось.

— После Нового года мы все заживем еще лучше, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

Я начал рассказывать ему о собрании в Кейптауне. Посреди разговора в комнату вошел Абель, прервав нас каким-то дурацким вопросом о мотыге. «Я скоро приду», — раздраженно ответил ему Баренд. Но Абель все равно вертелся неподалеку, пока я продолжал рассказывать. Потом мы вышли во двор, товары Баренда были уже выгружены. И вскоре мы снова двинулись в путь, но уже без старого Мозеса, которого я отправил обратно на пастбище отца, подарив ему табак, бочонок бренди и новые штаны.

И тут я вдруг вновь почувствовал недовольство. И не столько из-за того, что скоро окажусь дома, сколько из-за неприятных воспоминаний о первой поездке с отцом в Кейптаун, когда все были так взбудоражены вестью о восстании рабов в Куберхе. После того как мы вернулись оттуда, папа собрал всех рабов и выпорол их для острастки. В его время это было единственным способом устрашения, необходимым и вполне достаточным. А теперь? Я, как мог, старался отогнать от себя мрачные мысли. Ведь теперь нам снова есть на что надеяться. И пока мы все ближе подъезжали к дому — мимо фермы Франса дю Той и затем на восток к Хауд-ден-Беку, — на душе у меня понемногу полегчало. Наконец показалась и ферма, зажатая с двух сторон горными хребтами: большая усадьба с каменной оградой, побеленным домом и дворовыми пристройками, краалями и рощицей деревьев. Я поневоле ощутил чувство гордости: все это было делом моих рук. Ветхая лачуга, в которой когда-то жила Эстер, превратилась в крепкий высокий дом с крытой просмоленным тростником крышей. Внизу, там, где была устроена запруда, виднелась широкая полоса темно-голубой воды. Выложенные камнем оросительные канавы. Сады, персиковые деревья перед домом, поля бобов, темно-зеленая полоса тыквенного поля, широкие просторы уже желтеющих пшеничных полей. Во всем этом чувствовались надежность и незыблемость. Все было сделано хорошо, крепко, надолго. Мы больше не были здесь временными жителями, все это будет длиться и продолжаться. Может, теперь и вправду пришло время избавиться наконец от неуверенности? Ты многое потерял, но и многому научился, ты возмужал. Вскоре после того, как я высадил Кэмпфера возле домика Дальре и вместе с Роем покатил дальше, я увидел вдалеке девочек, которые выбежали встречать меня. Яркие развевающиеся платья, встрепанные на ветру волосы, громкие голоса: «Папа! Папа! Папа!» Моя ферма, мой дом, мои дочери.

Да, мы восторжествуем.

Господь истребит врагов наших, встав во главе нашего воинства.

И сегодня вечером, после того как Памела вымоет нам ноги и уберет со стола посуду, все соберутся для молитвы — мы за столом, рабы на полу возле двери — и я целиком отдамся размеренному рокоту собственного голоса, звучащего с едва сдерживаемым ликованием:

А теперь собрались против тебя многие народы и говорят: да будет она осквернена, и да наглядится око наше на Сион!

Но они не знают мыслей Господних и не разумеют совета Его, что Он собрал их, как снопы на гумно.

Встань и молоти, дщерь Сиона; ибо Я сделаю рог твой железным и копыта твои сделаю медными, и сокрушишь многие народы, и посвятишь Господу стяжания их и богатства их Владыке всей земли [29] Михей, 4:11–13. .

Год выдался сухой и ветреный. Ветер то налетал порывами и кружил, норовя сорвать юбку, то дул постоянно и ровно день за днем, словно его подгоняла чья-то могучая рука. Он сметал все на своем пути, клонил к земле пшеницу, и поневоле хотелось, чтобы поскорее пришло время молотьбы, потому что то был подходящий ветер, готовый унести прочь солому и мякину, оставив на гумне тяжелые крупные зерна.

На первый взгляд на всех боккефельдских фермах в то лето было тихо и спокойно. После бегства Галанта и его возвращения в пору таяния снега грозовое небо прояснилось. Дни стояли ясные, безоблачные, ласточки вернулись домой, солнце вставало, шло своим путем по небу и снова садилось, чтобы подняться наутро вновь, пшеница наливалась и желтела темным золотом, опаленная кое-где слишком жарким солнцем и все же предвещавшая лучший за многие годы урожай.

И только ветер нарушал наш покой и тревожил всех. Совсем особый ветер поднимался тут, у нас. Его не увидишь глазами и не почувствуешь кожей, но я-то умела распознать его. В первый раз я ощутила его в тот день, когда Галант пришел поговорить со мной об этом. Я жила в стороне от остальных, но все они проходили мимо моей хижины, и от меня ничто не ускользало. Вечерами частенько захаживали Галант и другие рабы из Хауд-ден-Бека или от старика Дальре, рабы Баренда тоже порой заглядывали ко мне — славный шалопай Абель, всегда готовый поплясать, выпить и посмеяться, тихий молодой Голиаф и эта ползучая гадина Клаас, а еще люди с дальних ферм: Слингер, вечно щеголявший страусовым пером на обвисшей шляпе, старый Мозес с выцветшими глазами и беспрерывно хнычущий Адонис с фермы Яна дю Плесси. Каждый шел ко мне со своими бедами, и я слушала их всех, ведь я старуха, и мне они спокойно поверяли то, что не решились бы рассказать никому другому. А почему бы мне не помочь им? Я была всем им матерью.