Андре Бринк - Мгновенье на ветру

Ей казалось, что прошло очень много времени, пока он наконец объявил:

— Ну вот, готово.

Он снял яйцо с огня куском меха, и все равно есть его сразу было нельзя, пришлось ждать, пока оно остынет. Он обломал скорлупу по краям отверстия и, расширив его, стал дуть на творожистую массу внутри. Яйцо никак не остывало, но она больше не могла терпеть, она взяла яйцо в руки и, обжигаясь, стала схлебывать полужидкое желеобразное содержимое и жадно, с наслаждением глотать. Потом передала яйцо Адаму.

Солнце садилось. Повеяло прохладой, свежестью, пот на спине и на плечах у них высох.

И вдруг она рассмеялась — радостно, даже беззаботно: вот они и утолили голод и жажду, и у них еще осталось на завтра, а прохлада так чудесно освежила их тело. Тяжелый был день, но он кончился. Они и его пережили. Жизнь милосердна и щедра, а им нужно так мало.

Ей вспомнились нескончаемые жалобы матери там, в Капстаде, что она похоронила двоих сыновей, что она не может жить в разлуке с родными, вдали от Амстердама, без его музыки, картин и колокольного перезвона, без его каналов и шпилей, без мощеных улиц и карет, что она ненавидит эту варварскую страну на краю света, эту пустыню, она обречена здесь на жалкое прозябание, на медленную смерть. «Ты должна вырваться отсюда, мое дитя, цивилизованным людям здесь не место. В твоих жилах течет благородная европейская кровь, судьба не допустит, чтобы ты зачахла в колонии. Эта страна всех губит».

Нет, мама, ты не права, смотри — мы нашли яйцо, страна добра к нам, здесь можно жить.

— А завтра? — спрашивает он.

— Завтра мы пойдем дальше.

Сидя рядом, они смотрели на всхолмленный простор равнины в лунном свете. Где-то далеко играли шакалы, раздался леденящий душу вой гиены. Какой бы путь ни лежал у них за спиной, этот путь — прошлое, и нечего на него оглядываться. А эту страну, что раскинулась впереди, им предстоит одолеть, она — их будущее, в нем столько счастья, что захватывает дух, и оно совсем близко, рядом. Им нужно лишь сказать: «Все в моей воле», потому что только воля приведет их к будущему, только воля откроет двери в страну счастья.

— Теперь будет легче, — говорит она, приникая к нему.

— Кто знает, что нас ждет впереди.

— Нет, самое трудное мы пережили.

Но дальше оказалось еще труднее. Даже Элизабет вынуждена это признать. Тот день был лишь началом, лишь посвящением, лишь испытанием. Небо по-прежнему без облачка, белое, раскаленное; земля спеклась, а там, где раньше бежали ручьи, глина растрескалась замысловатыми узорами. И все-таки эта страна все время поражает их суровым тайным состраданием. Однажды, когда они уже совсем отчаялись, она подарила им довольно большой водоем в широком русле пересохшей реки среди выжженных холмов, напоминающих костяшки гигантского кулака. Вокруг водоема — заросли мимозы, над желтыми пушистыми кистями жужжат пчелы. Не останавливались ли они с Ларсоном и здесь? Да, да, это то самое место, она почти уверена… как странно, возвращаясь вспять, к началу, убеждаться, что сейчас она идет наперекор ему, наперекор той женщине, какой она была когда-то.

Здесь, под деревьями у воды, они проводят целую неделю, и Элизабет ни единого раза не сетует на задержку. Наоборот, она не сразу соглашается, когда однажды вечером Адам говорит ей:

— Ну что ж, завтра в путь.

Они со свежими силами идут дальше, уверенные, что не пропадут даже в пустыне. И потом, они несут с собой довольно воды — два бурдюка, калебасы, страусиные яйца. Они в последний раз искупались перед дорогой и чувствуют себя крепкими, бодрыми.

Но к концу первого же дня они снова покрылись потом и пылью, а воды нигде нет и в помине, хотя они идут по руслу высохшей реки. Они считают каждый глоток, и все же их запасы убывают катастрофически быстро. Миновала неделя, но ни одного водоема им так больше и не встретилось. Раньше они всегда находили воду на второй-третий день.

Очень скоро после того, как они выпили последнюю каплю, они поняли, что жизнь их снова висит на волоске, хотя ни он, ни она не произнесли это вслух. У них есть немного съедобных корней и водоносных клубней, которые он выкопал, есть горькие мясистые листья на случай, если жажда станет нестерпимой. Но ведь этого так мало, листья и коренья лишь отсрочат неизбежное.

День клонится к вечеру, она крепко спит в песчаной впадине, где они решили отдыхать до темноты, и вдруг он замечает маленькую серо-коричневую птичку-медоуказчика, которая щебечет и порхает в сухих ветвях над головой. Надо разбудить Элизабет. Нет, жалко тревожить, уж очень сладко она спит. И потом, думает он, может быть, он успеет вернуться еще до того, как она проснется. Может быть. Он надеется, ему только и осталось надеяться.

Птичка все еще чирикает в ветвях над головой. Он встает, смотрит минуту-две на Элизабет, спящую на песке, и отправляется за птицей, которая взволнованно перелетает с дерева на дерево. Он взял с собой копье и нож и, конечно же, пустые бурдюки. Медоуказчик уводит его все дальше и дальше от высохшей реки.

Один раз Адам останавливается и глядит назад. Но птица страшно всполошилась, она мечется в тревоге, бьет крылышками, кричит. Никаких признаков улья он не видит, однако вздыхает и идет дальше.

Элизабет осталась далеко. Он по опыту знает, что никогда нельзя сказать заранее, сколько продлится такое путешествие — полчаса или полдня. Но нельзя упустить счастливый случай. Где-то среди этих равнин есть улей, и он должен достать из него мед. Прежде всего для нее.

Спускаются сумерки. Он смотрит в ту сторону, откуда пришел. До нее мили четыре-пять. Интересно, она уже проснулась? Наверное, испугалась, ищет его. А может быть, сказала себе, что он скоро вернется, и терпеливо ждет. Ему не найти улей до темноты, это уже ясно. Где-то неподалеку придется заночевать. Может быть, птица-медоуказчик останется с ним, может быть, улетит, но тут уж ничего не поделаешь, придется рисковать. Если он пойдет сейчас обратно, он успеет вернуться к Элизабет до полной темноты, но птица вряд ли полетит за ним, и тогда, значит, все было напрасно. А завтра у них обязательно должна быть еда, иначе она им вообще не понадобится.

Один, под первыми звездами, устраивает он себе ночлег в овражке, который выдул ветер, и полуложится, прислонясь к его стенке. Где-то над головой, в ветвях терновника, спит птица. Наверное, спит. Он не видит ее, потому что слишком темно. Он просто верит.

Сейчас в этом полном, совершенном одиночестве, с особой остротой ощущая, что она здесь, среди тех же долин, что и он, под тем же темным небом, одна перед огромным миром, он видит, какое страдание и боль его любовь. Он не хотел ее, не звал. Но она пришла, и теперь никуда ему не вырваться.

Давно, в юности, он осмелился полюбить женщину, она была еще моложе, чем он, — девочка, растерявшаяся на чужбине, с видениями Явы в своих глазах изгнанницы, видениями, которые впервые возникли перед ним, когда он слушал рассказы бабушки Сели, потому-то, наверное, эти картины так и врезались ему в душу. Мужчины постарше начали на нее зариться, но он их отгонял. Сначала он только защищал ее и ничего больше не желал, может быть, заранее зная, что все обречено. Повалить женщину в темноте — еще куда ни шло, утишить горечь неутоленной жизни, выместить на чьем-то теле свою страсть, свою ярость. Но любовь? Нет, это слишком страшно. Он долго противился ей, боролся и все-таки я конце концов был вынужден сдаться. Гладкая нежная кожа, округлые плечи, застенчивая, едва расцветшая грудь, острые бедра совсем юной девушки, узкие кисти… Я люблю тебя, я не смею любить и все-таки люблю. Я растворяюсь в тебе, в звуках твоего голоса, я знаю, что надежды, будущего нет. А потом она вдруг исчезла. Они условились встретиться у калитки сада, когда она понесет из коровника ведра с молоком, но он прождал ее напрасно. И лишь долгое время спустя случайно услышал: «Да ведь ее продали, ты что же, не знаешь?»