Мулуд Маммери - Избранное

Мне припомнились некоторые мелочи. Передо мною вновь предстал Мух, пляшущий в женском платье, в памяти смутно ожили ссоры Равеха с Уали из-за Муха, на которые я в свое время не обратил особого внимания.

Когда изумление мое улеглось, я принял твердое решение. Нельзя допустить, чтобы Менаш погряз еще глубже! Я собрался в тот же вечер поговорить с ним. Когда он вошел, тяжело шагая, я сидел на своей койке и перечитывал странное письмо Аази, где она, прямо не жалуясь на мою мать, предупреждала меня, чтобы я не слушал никаких ложных обвинений.

В блестящих глазах Менаша было что-то животное, как и тогда, на площади в Тазге.

— Еще не спишь?

— Тебя жду.

— Вот как?

— Тебя все не было, и я испугался, не случилось ли с тобой чего-нибудь.

— Но ведь ты же знаешь, что я все вечера провожу с Мухом.

— Хотел бы я знать, что у вас может быть общего?

Он уклонился от ответа, сделав вид, будто только сейчас заметил письмо в моих руках.

— От Аази?

— Да.

— Что она пишет?

— Что Давда и она сама очень по тебе скучают. Скажи, помнишь ты еще Таазаст, вечера у Давды?

Ничего. Ни малейшего отзвука, словно все это для него давно умерло. Тогда я пошел напрямик:

— Зачем ты так часто ходишь вместе с Мухом? Ты унтер-офицер, он тебе не ровня ни по культуре, ни по образованию.

Менаш резко обрушился на меня:

— Ты весь пропитан презренными мещанскими предрассудками. Пора бы избавиться от них. Образования, конечно, он не получил, зато какой это человек, какая богато одаренная натура!

Я стал возражать, и тут Менаш, чтобы убедить меня, раскрыл мне всю правду. К Муху он не чувствует ничего, кроме чисто дружеской симпатии. Ему нравятся зеленоватые глаза пастуха, он даже назвал их «волнующими», и его загадочная улыбка, но выше всего он ценит в нем удивительный ум и неоспоримый артистический дар. Это великолепный самородок, как выразился Менаш. Мух в свой черед ценит в моем брате изысканность, культуру, все то неуловимое, что дается тщательным воспитанием.

Но может быть, Менаш рассказал мне не все? На другое утро, когда Мух принес кофе, я завел разговор на волновавшую меня тему. Он охотно его поддержал. Как я и думал, кое о чем Менаш умолчал, а именно о неприкрытой вражде к нему Равеха и Уали, которые объединились, после того как Мух отдал предпочтение этому чужаку, даже не принадлежащему к их среде; о расколе ватаги — часть ее присоединились к Менашу и Муху, а другая — к Равеху и Уали; наконец, о событии, которого, правда, не знал и сам Менаш, а именно о том, что за несколько дней до мобилизации Мух женился.

Пастух говорил об этом как бы извиняясь; жениться его заставила мать: жаловалась, что нет у нее никого, кто помогал бы ей по хозяйству и в поле. Жену свою он не любит, увидел ее первый раз на свадьбе, при первом же удобном случае расстанется с нею.

— Менаш этого не знает, — сказал он мне полусконфуженным-полупросящим тоном, намекая, что моему брату отнюдь не обязательно знать это.

— Так он и не узнает, — ответил я.

Губы Муха скривились в усмешке.

Не столько от желания курить, сколько от смущения я достал сигареты и предложил Муху; он отказался. Я знал, что он очень воздержан, даже когда члены ватаги передавали друг дружке трубку с кифом [12] Киф — наркотик из листьев индийской конопли, который подсыпают в табак. , он всегда отказывался. Уставившись на клубы дыма, я думал о Мухе. Я снова представил себе, как он впервые появился в казарме в том же коричневом бурнусе, что носил в Тазге. Волосы у него тогда были острижены довольно коротко, теперь он отпустил их; все та же белая шерстяная феска, надетая набок, прикрывала его лоб, из-под четкой линии бровей блестели влажные глаза; движения его и голос ничуть не изменились. Во время разговора он по-прежнему вытягивал длинную шею вперед.

— О чем ты думаешь? — прервал он мои размышления.

— О тебе.

Он устремил на меня серьезный и такой пристальный взгляд, что я смутился.

— Ты поедешь в отпуск на праздник рождения пророка? — спросил я, чтоб уйти от немого вопроса в его глазах.

— Я как раз собирался тебе об этом сказать. Можешь заполнить за меня бланк?

Я был рад переменить разговор и охотно заполнил мятый белый листок, который Мух вынул из кармана. Он попросил не вписывать, куда именно он собирается.

— Ты, конечно, поедешь повидаться с женой? — отважился я спросить.

— Может быть, — ответил он просто.

Накануне отъезда Муха Менаш вернулся домой только в четыре часа утра. Я убеждал его тоже съездить в Тазгу, надеясь, что воспоминания, а особенно присутствие Давды встряхнут его, он вырвется из-под влияния нашего пастуха и его окружения. Но Менаш не хотел ехать, быть может, он втайне предпочитал бесцветность теперешней жизни прежним страданиям. Отчаявшись убедить его разумными доводами, я прибег к последнему средству:

— Пожалуй, ты и прав. К кому тебе ехать? Мух — другое дело, он едет к жене.

Сначала он не поверил. Я передал ему весь свой разговор с пастухом. Глаза Менаша вспыхнули изумлением и злобой.

— Почему вы это от меня скрывали?

Когда Мух вернулся из поездки — бородатый, с растрепанной шевелюрой, с оскаленными зубами, словно он не ел уже несколько дней, — Менаш сделал вид, будто не замечает его. Пастух и сам был явно удручен. Вероятно, его мать и жена жили не очень-то хорошо.

Однако Мух никогда не говорил о своей жене, о доме. Никогда не упоминал о Тазге. Казалось, он с головой ушел в солдатскую жизнь. Все, что не относилось к его приятелям, к его горну, к котелку и учению, для него, видимо, не существовало. Вечерами оставался всего какой-нибудь час, когда усталые стрелки могли собраться и поделиться воспоминаниями. Мух либо сидел в одиночестве, либо присоединялся к первой попавшейся группе и молчал; казалось, он только начинает жить, он был человеком без прошлого. Товарищи привыкли относиться к нему как к пустому месту. О нем ничего не знали и не старались узнать.

Однажды, когда он сидел, прислонясь к стене, вдали от остальных, я подошел к нему. Он сразу вскочил, насторожился.

— Шутки в сторону, — сказал я, — что же это, Мух, ты перестал подавать кофе?

— А что же он об этом не спросит?

— Не решается. С тех пор как ты ездил в отпуск, он очень изменился.

— Ты ему сказал? Да?

— Сказал, а тебе разве не все равно, знает он или не знает?

Мух глубоко задумался. Руки у него опустились. На лице отразилось такое страдание, что я поспешил перевести разговор на более приятную для него тему:

— Что ты нам привез от буадду?

— Я у них не был.

— Так где же ты провел отпуск?

— В Тазге.

Меня охватил непонятный, безрассудный восторг, словно я сам побывал на родине.

— Аази просила передать тебе письмо. Она не хотела посылать его по почте, боялась, как бы не вскрыли в Тазге.