Мулуд Маммери - Избранное

А так как он все время играл со спусковым крючком, раздался выстрел. Сестра Анна-Мария успела только сказать «Ах!» — и упала. Вероника наклонилась, приподняла ее голову: Анна-Мария так и умерла с кроткой улыбкой на губах. Лейтенант сначала тупо посмотрел, потом завопил истошным голосом:

— Вот и прекрасно, боже милостивый! Как говорится, одним меньше у феллага.

Затем, повернувшись к сержанту, сказал очень спокойно, словно на учении:

— Бернарди, мы нашли на дороге труп сестры, которую убили феллага, когда мы их обратили в бегство. Эти дикари способны на любое преступление, даже самое отвратительное. Сестра Тартампьон, повинуясь голосу милосердия, пошла выхаживать их раненых, потому что это люди, страждущие люди, в награду за это они оставили на дороге ее труп, когда мы подоспели, он был еще теплый. Но мы пришли слишком поздно, ты и я… Ты ни разу в своей жизни не плакал. На этот раз скупая мужская слеза скатилась по твоей щеке. Ты отвернулся, чтобы скрыть ее от меня.

Бернарди стоял ошеломленный.

— В чем дело, Бернарди? Разве я не на чистом французском языке с тобой говорю? Составишь мне в таком роде рапорт. Ясно?

Очнувшись вдруг, Бернарди вытянулся по стойке смирно:

— Ясно, все ясно, господин лейтенант, даже очень ясно.

Через два дня новость появилась во всех утренних газетах на первой полосе. Мураду было поручено опровергнуть ее. Он отправился в Пуатье, где жила семья сестры Анны-Марии. Там он и встретился с Амалией.

Звали ее не Амалией. Настоящее ее имя было Эме Делонэй. Но так как в ее парижской квартире, где позже имели обыкновение останавливаться «братья» [99] Члены ФНО — Фронта национального освобождения Алжира. , стены оказались слишком тонкими, у нее вошло в привычку ставить пластинки Амалии Родригес, чтобы заглушить шум голосов. Поэтому ее и стали называть Амалией.

Ничто в прошлой жизни Эме Делонэй не предвещало того, что в один прекрасный день она станет членом организации, выступавшей в поддержку ФНО. В отчем доме придерживались правых взглядов, и то, что Алжир должен оставаться французским, не вызывало ни малейших сомнений. Только покинув Пуатье и очутившись в Сорбонне, она начала задаваться вопросами. Сомнения ее вот-вот готовы были смениться уверенностью, и тут как раз подоспел случай с Анной-Марией.

Для расследования дела ей пришлось провести неделю вместе с Мурадом на вилле в окрестностях Ренна, которую аббат Рамель предоставил в распоряжение ФНО. Аббат Рамель не стал допытываться, кто она такая. Он вообще ни о чем не спрашивал. И почти никогда не появлялся. С самого начала он сказал Мураду: «Если в дом будут приходить посетители и приносить какие-то пакеты, попрошу вас заняться этим. У меня нет времени».

Им очень скоро удалось установить истину относительно гибели Анны-Марии, и так как Амалия вызвалась помогать ФНО «в меру своих возможностей», Мурад тут же вручил ей чемодан с листовками, который надо было доставить в Париж. У Амалии не было никакого опыта. Она не сумела ускользнуть от слежки, и ее арестовали. Через два дня полиция явилась за Мурадом. Мурада осудили на год и один день тюремного заключения. Что же касается Амалии, то тут вмешались родственники, да и недавний скандал, связанный с гибелью Анны-Марии, сыграл свою роль: ее почти сразу же отпустили.

— Ясное дело, сгорю!

Зычный голос, над которым и возраст, казалось, не властен, раскатистый смех, узловатые пальцы, оливковая палка в руках — ну конечно, Мурад не мог ошибиться: то был Вервер, постаревший, но по-прежнему непреклонный и неуемный. Пассажиры старенького выцветшего автобуса из Тазги были очень молоды. Они обсуждали цены, футбол, вестерны или задавали Верверу вопросы, ставившие его в затруднительное положение:

— А я, Вервер, я тоже сгорю?

— И ты тоже, как все другие.

— И верующие тоже?

— Они в первую очередь.

— А кто в рай-то попадет?

— Пчелы, собаки, улитки… стрекозы.

— Ну, а христиане, евреи?

— Все пойдут в огонь!

Вервер корчился от смеха на своем сиденье.

— То-то будет полымя!

Вдруг он стих.

Он ткнул концом своей палки в Мурада:

— Это же сын Ифтена! Зачем ты пожаловал к нам в деревню, сын Ифтена?

— Чтобы посмотреть на вас, — сказал Мурад.

— Ты что, мало на нас насмотрелся? А? Опять вернулся? А зачем, спрашивается? Здесь все обречены гореть. Все… и ты тоже.

На протяжении двадцати трех километров — сплошные виражи. Автобус петлял по извилистой дороге, идущей вдоль речки, набухшей в эту пору от таяния снегов. Взобравшись наверх, он остановился. А чтобы добраться до деревни, надо было еще карабкаться по отвесной южной дороге. Мурад давно уже отвык от этого и под конец совсем выбился из сил.

На двух параллельных скамьях, стоявших друг против друга, сидели, глядя друг другу в глаза, старики Тазги.

— Мир вам!

Мурад подождал. Они молчали. Тридцать пар потускневших глаз обратились к нему. В своем иностранном костюме, с чемоданом в руке, он почувствовал себя здесь лишним. Сделав несколько шагов, он повторил погромче:

— Мир вам!

Глаза следили за ним, пока он пересекал площадь, Мурад спиной ощущал тяжесть их взглядов, чувствовал, как они давят ему на плечи, однако плотно сжатые губы старцев не проронили ни слова. Мурад поспешил поскорее покинуть площадь. Сначала он пойдет домой, повидается с матерью, потом наденет бурнус и тогда уже выйдет на улицу. Он сядет среди угрюмых старцев и крикнет им: «Взгляните на меня! Я Мурад, сын Ифтена. Вы не забыли меня? Мой отец был такой же, как вы, и дед тоже, да и сам я. Здесь я увидел свет, познал голод, крутые дороги, вкус ячменной лепешки, прозрачные родники. Чтобы вытащить меня из общей нашей нужды, вы послали меня в школу. Тем хуже для вас. Теперь уже слишком поздно. И пусть вся ненависть, какая есть в мире, сосредоточится в ваших глазах, мне все равно никогда не забыть вас. Я взял в руки оружие, чтобы вырвать вас из тисков нищеты и бесправия. В этом нет особой заслуги — ваше рабство угнетало меня. Да и потом, разве не вы научили меня говорить „нет“? Вот почему я готов защищать теперь загнанного кабана в лесу, читателей, поверивших в обман голубых сказок, ваших предков — скитальцев по чужим гумнам, у которых отняли пшеницу, старинную мозаику и величественные тоги римлян, канадцев, уставших сносить себялюбие англофильского большинства, и всех пылающих праведным гневом страдальцев земли».

В просторном доме в верхней части Тазги мать была одна.

— Ты хорошо сделал, что приехал. Мне долго не протянуть.

Мать начала перебирать минувшую жизнь день за днем. Ее голос казался Мураду неузнаваемым, и вдруг он понял: таким же точно, бесцветным, монотонным, надтреснутым, голосом заговорили бы старики на площади, если бы решились открыть рот. И из того, что говорила мать, явствовало одно: деревня, о которой она рассказывала, была вовсе не той, какую знал когда-то Мурад, она превратилась в Тазгу — призрак былого. Названия улиц, площадей, родников остались прежними, но какая сила околдовала эту пустую, навечно недвижно застывшую декорацию?