Мулуд Маммери - Избранное

Тогда жители селения стали приносить ему финики, куски лепешки, молоко, оставляя все это возле него. На другой день они находили свои подношения высохшими или разбросанными ночью собаками. Дети Ба Салема приходили к нему по нескольку раз на день, но им не удавалось заставить его заговорить, да они и не знали, что ему еще сказать, и поэтому молча смотрели, шевелится ли одеяло.

Из дневника Суад:

«Двадцать шестой день…

Они все посходили с ума, все, кроме шоферов… и меня. Амайас говорит, что это из-за кел-суфов, духов одиночества, которых потревожили наши машины, нарушив тысячелетнее безмолвие, заслонявшее их от мира. Вчера кел-суфы немного перестарались: еще каких-нибудь несколько сантиметров, и меч Антара вонзился бы в рыцаря песков — фарс едва не стал трагедией.

Остальные ведут себя не лучше. Пустынное безумие преобразило их до неузнаваемости. Они как бы выросли в собственных глазах, почувствовали себя красивыми и свободными, главное — свободными. Но в то же время им прекрасно известно, что это всего лишь на краткий миг, они знают, что свободе их скоро наступит конец (через три дня — Мзаб [112] Группа оазисов в северной части алжирской Сахары, в их числе Гардая. ), такая перспектива приводит их в ярость.

И более всех страдает этим мудрая, суровая, запрограммированная специальная корреспондентка, явившаяся сюда собирать материал о нефти, этой липкой, зловонной жидкости, самой неромантичной из всех возможных жидкостей. Кто бы мог подумать, что эта пай-девочка с гладко зачесанными волосами, которая поначалу забивалась в уголок „лендровера“, так что ее не сразу и разглядишь, проехав всего несколько километров под солнцем по песку, скинет маску и выбросит на ветер где-то еще до Гардаи свое старое обличье. Всевозможные запреты, каноны, ограничения, правила, сдержанность — все, что сковывало ее движения с тех самых пор, как она научилась говорить „мама“, все сгорело в огне пустыни. „Не клади локти на стол. Не разговаривай за едой… Уроки закона божия, семь смертных грехов, не прелюбодействуй…“ Как бы не так!

А началось все с Мурада. Но это старая песня. Каждому свое: ему голубоглазую наследницу галлов, ей — просвещенного араба.

Потом дело дошло до харатинов. После обожания одного ей понадобилось восторженное поклонение толп. Тут и началось. Этих бедолаг, тысячелетиями лишенных воды, травы, хлеба, любви, зато по горло сытых нищетой, скудостью, голодом и горькими слезами, она вдруг одарила притворно томным взором своих глаз. Чистая провокация, которой они, впрочем, и не поверили. Ясное дело — вероломство судьбы, им не привыкать. Судьба их обольщает, чтобы потом ударить побольнее, и так всегда. Харатины отводили глаза и глотали слюнки.

Но она стояла на своем. Она упивалась при виде их глаз, в открытую грезивших о ней. Харатины — не железные, и хотя они, как в панцирь, одеты в броню неверия — ведь надежда не для них, — в любой броне можно отыскать слабое место. Выдержка стала изменять им. Естественно, не мне одной была ясна эта игра, но не могла же я крикнуть им: назад! Пески здесь зыбучие. Да они мне и не поверили бы, они уже достигли стадии ослепления и восхищения.

И вот вчера настала очередь Амайаса и Буалема. Ну с Гепардом (говорят, что так переводится с языка туарегов его имя) еще куда ни шло, сразу видно — он к этому привычен, но ратоборец священной войны мог бы, казалось, получить необходимую закалку за двадцать лет самобичевания и за шесть лет супружеских криков (за этот срок он успел наградить свою жену четырьмя отпрысками).

Я как сейчас помню тот день в пальмовой роще в Джанете, когда она сказала ему: „Иди сюда, мы будем с тобою одни“. Бедняжка Буалем! Если бы он знал, со сколькими мужчинами она была одна: одна с Мурадом, теперь — одна с Сержем (надолго ли?), и с Амайасом в дюнах она тоже была одна. Сплошное одиночество!

Но сейчас главное — Серж. Каким образом пришли к согласию такой человек, как Серж, — член профсоюза, сознательный, организованный и все такое прочее, — и наследница, причем не в одном колене, солдафонов, не знаю, но это факт, который очевиден всем, кроме Буалема. Буалем, пожалуй, один все еще мечтает всадить свой нож в сердце Мурада. Напрасно, ибо Мурад не упивается больше до неприличия ее видом, как бывало. Да и она не следует за ним, как тень. Они уже не говорят одними и теми же словами, и ни он, ни она уже не видят никакого очарования вокруг, словно мир поблек за одну ночь».

После ужина Мурад почувствовал себя плохо. Он задыхался и попросил Суад открыть окно в его комнате, выходившее на площадь. Весь проем загораживал глиняный верблюд, из его горба била струйка воды, танцующая на ветру. Припозднившиеся подростки наигрывали на незамысловатой гитаре египетские мелодии. Мурад устал. Он уже было заснул, но раздавшийся за стенкой смех Сержа разбудил его. Послышался глухой голос Амалии. Он попробовал подняться, но ощутил сильную слабость и снова упал на кровать, заскрипевшую под его тяжестью. Глаза его снова закрылись, и он, не заметив как, погрузился в сон.

Мурад шел по равнине один, шел уже давно. И куда бы он ни кинул взгляд — нигде ни дерева, ни утеса. Вдруг он почувствовал острую боль в левой стороне груди, сердце его бешено заколотилось, ему стало трудно дышать. Он упал, песок под ним был горячим и влажным. Голос Амалии вторил плакавшей где-то поблизости скрипке.

Они легли рядом, их окружал горячий песок и обволакивал нежный голос скрипки. Ветер утих. Все утопало в голубой дымке. Стоило ему протянуть руку, и он мог коснуться шелковистых волос Амалии, а вокруг — на многие километры — никого и ничего, даже птица не пролетит.

— Мы с тобой отступники.

Она посмотрела на него, словно не понимая.

— А что такое отступник?

Голос Амалии доносился к нему издалека.

— Это тот, кто от всего отступился и живет в пустыне, — сказал Мурад.

— Или умирает там?

— Это одно и то же.

Послышался вой шакала.

— А отступников мучает жажда?

— Конечно, иначе зачем им было отступаться?

— Мои губы могут утолить твою жажду?

— Не думаю. Обоих нас будет томить жажда, вот и все. Твоя и моя жажда сольются воедино.

— Как два ручейка в долине.

— Как два уэда в пустыне.

Она протянула ему губы. Он хотел ответить ей. Но оба они были слишком слабы и только издали глядели друг на друга: взгляд одного утопал во взгляде другого, словно струйка свежей воды в мягкой зеленой постели из мха.

Голос Амалии звучал теперь где-то совсем далеко. Куда она ушла?

— У какой дюны мы с тобой встретимся?

— У самой ласковой.

Откуда-то сверху донесся голос: гергеб !

— Чей голос принес мне ветер?

— Гергеб , — послышалось снова.