Мулуд Маммери - Избранное

— Включи музыку, — раздался голос мужчины.

— Ты с кем спишь, со мной или с музыкой? — спросила Малика.

— В первый раз, когда я был с девушкой, она ставила пластинки. Должно быть, поэтому я…

— Вот тебе… вот тебе… и вот…

Мурад слышал глухой шум ударов.

— Когда ты включаешь музыку, ты спишь с другой девушкой, а не со мной. Разве не так? Попробуй сказать, что это не так.

— Мне так нравится, — сказал мужчина.

— Потому что ты безобразник, бо-о-ольшой безобразник из Баб-Жедида.

Поцелуй заглушил остальные слова, и вдруг словно вихрь ворвался в комнату Мурада. Затем послышались приглушенные рыдания. Но на этот раз — с другой стороны. Они становились все громче, и Мурад вышел на площадку.

Он тихонько постучал в дверь.

— Входите, месье, — донесся надтреснутый голос старой женщины.

Дверь отворилась, громкие рыдания смешались с умиротворенными стонами Малики.

— Он умер, месье, — сказала старая женщина.

Почти сразу же распахнулась дверь напротив, пропуская Малику в воздушном одеянии розового цвета. Позади нее высокий молодой человек наспех застегивал пуговицы своей пижамной куртки в цветочек — красивый малый.

— Он умер? Бедняга! — сказала Малика.

Ее унизанная кольцами рука пыталась собрать в узел распущенные волосы.

На другой день Мурад пришел к Кристине довольно поздно.

— Он рассказывал тебе о своей новой жизни?

— Я его еще не видел, — сказал Мурад.

— Ты его не узнаешь. Молится по пять раз в день. Каждую пятницу — в мечеть, при белой гандуре и бабушах [118] Бабуши — вид обуви без задников. , с четками…

— А ты как?

— Он хочет, чтобы я подала на развод. Ну, пока что он — двоеженец, по крайней мере с юридической точки зрения.

— А дети?

— Это, конечно, проблема. Сейчас они со мной, впрочем, ему это на руку. Но ты-то знал, что он уже полгода как женат на другой?

— Если сам он ничего тебе не говорил… Ведь в конце-то концов сказал же…

— Он? Да что ты! Это не он сказал, это Малек.

— Он знал?

— Он один знал и ничего не говорил… само собой.

— Почему само собой?

— Ты же знаешь, какой он: замкнутый, скрытный, агрессивный.

Малек был самым младшим и самым трудным ребенком.

— Он — единственный, кто похож на отца и с годами становится все хуже. Еще совсем маленьким он доставлял мне немало хлопот. Собирал, например, в квартире ребят со всего квартала. Они опустошали холодильник. Когда я возвращалась и начинала кричать, они ругали меня по-арабски, и он вместе с ними и даже громче других. Камель ничего не делал, чтобы помочь мне. Когда я рассказывала ему об этом, он отвечал: «Чего же ты хочешь? Ему надо влиться в их гущу. Это единственный из твоих детей, кто пустил здесь корни». Только теперь я начинаю понимать смысл его слов.

— Малек курил. Заметила я это совсем недавно и когда сделала ему замечание — только из принципа, я прекрасно знала, что он все равно будет курить, — он сказал мне: «Не твое дело, все курят». Сама не знаю, почему так глупо получилось, но я ему сказала: «Ты не такой, как все». Этого-то как раз и не следовало говорить. Он пришел в ярость, начал кричать: «Еще бы мне этого не знать, мне и так по двадцать раз в день напоминают о том, что я не такой, как все, что я сын чужестранки. Как это тебе пришло в голову выйти замуж за отца! Он — араб. Неужели ты не могла выйти замуж за француза?» В словах его звучала ненависть. Он уже выше меня на целую голову, но, знаешь, я не могла удержаться — влепила ему пощечину. Он и глазом не моргнул. Смерил меня ледяным взглядом и спокойно так сказал: «Мой отец — настоящий араб. Он женился на арабской женщине. Ты одна этого не знаешь». У меня в глазах помутилось. Я выбежала из комнаты.

— Что ты сказала Камелю?

— Сначала я хотела проверить, так ли это. Я взяла «фиат», дождалась, когда Камель выйдет из редакции, и… поехала за ним. Знаю, это не очень красиво. Он вошел в дом. Я видела, как он позвонил в дверь на втором этаже. Я подождала, пока он войдет, потом поднялась и постучала в ту же дверь… Он сам открыл мне, уже успев переодеться в коричневый бурнус.

— Он позволил тебе войти?

— Я воспользовалась его замешательством и переступила порог. Когда он опомнился, было уже слишком поздно. Его жена вышла следом за ним в прихожую. Я говорю — жена, но какое там! Она годится ему в дочери. Взрослый ребенок, да и только. Я сказала: «Здравствуйте, мадам!» Она ответила: «Здравствуйте!» По всей видимости, она меня не знала. Камель тут же вмешался: «Это моя хорошая знакомая, она приехала из Франции, я знал ее родителей». Он говорил по-арабски, я уловила общий смысл. Он был в бешенстве, но бедная девочка ничего не замечала. Она подала кофе, пирожные, апельсиновую воду. Я почти сразу же ушла. Он сам провожал меня. Когда я переступила порог, он посмотрел мне в глаза (это был взгляд Малека) и сказал: «До свидания, мадам, мы еще увидимся», но я уже не слушала. Не знаю, что меня тогда захлестнуло — отвращение или жалость, наверное, и то, и другое.

Она долго молчала, потом сказала:

— Не правда ли, прекрасный эпилог для твоего перехода, тебе не кажется? Того, что ты написал, разумеется, а не того, который ты сейчас совершил, — кстати, ты мне ничего еще не рассказал.

— В другой раз, — сказал Мурад, — мне пора к доктору.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Думаю, нет. За последние дни у меня было несколько приступов лихорадки.

Зазвонил телефон.

— Мурад? Да, он здесь. Это тебя, — сказала Кристина.

Звонила секретарша из «Альже-Революсьон».

— Я была уверена, что застану вас здесь. Экспедиция вернулась сегодня утром. Им сразу же удалось починить машину, и они ехали всю ночь. Утром они были очень усталые и пошли спать. Но сегодня вечером вы все должны встретиться в девять часов в «Тамтаме». Камель тоже придет. Я только что звонила Амалии, чтобы предупредить ее.

— Это из газеты, — сказал Мурад. — Экспедиция вернулась. Но… тебе что-то было нужно?

— Я хотела спросить тебя, не можешь ли ты мне посоветовать кого-нибудь из юристов. Я в этих делах ничего не понимаю. Но это не к спеху. Сначала ступай к доктору и не забудь сегодня вечером про «Тамтам».

Мурад провел у врача довольно много времени. Когда он вышел оттуда, у него снова начался озноб. Он вернулся домой, в Баб эль-Уэд, совсем разбитый и почти сразу же уснул. Когда он проснулся, уже стемнело и надо было торопиться в «Тамтам».

У подъезда нищий гладил перевязанной рукой пса, с которого ручьями стекала вода: «Пришлось принять душ, а, Пабло?» Мурад остановился, чтобы посмотреть на нищего: вот уже несколько месяцев этот человек сторожил у двери, и впервые ему довелось услышать, как тот разговаривает. У пса были добрые желтые глаза. В этой дворняге смешалось много пород, наградивших его одними недостатками: не только кривыми, но и короткими лапами, тусклой шерстью, переваливающейся походкой, впалым животом и привычкой увертываться от ударов. Он на расстоянии потащился за Мурадом.