Мулуд Маммери - Избранное

Да и повсюду в стране дела обстояли не лучше. Война велась вопреки всем законам войны, и никто не мог отыскать способ прекратить ее. Колониальной армии никак не удавалось нанести противнику ощутимый урон, ибо он, атаковав, тут же исчезал, и потому она считала себя вправе отыгрываться на гражданском населении, среди которого мятежники чувствовали себя «как рыба в воде». При этом само собой разумелось, что гражданское население абсолютно безлико, или, как было принято говорить, без цвета и запаха, что его не волнуют никакие идеи, что нет у него никаких привязанностей, что ненависть, равно как и любовь, ему недоступна и что вообще его ничем не проймешь. Ничем, кроме страха! Директивы командования, составлявшиеся на основе донесений психологических служб, были категоричны: в единоборстве между Армией национального освобождения (редакторы правили: «мятежниками») и карателями (те же редакторы правили: «силами порядка») главное заключается в том, кто кого сильнее запугает.

Но, видимо смутно сознавая, что человек — это, может быть, и не обязательно сгусток страха, начальство в каждом своем циркуляре посвящало несколько абзацев перечислению аргументов, призванных подкреплять террор убеждением, доказывая пользу школ, дорог, больниц, работы… Армия покорно, иногда даже с убежденностью в своей правоте, делала то, что ей предписывали. В зависимости от времени и обстоятельств солдаты пытали, жгли, расстреливали или же строили дороги, больницы, школы. Но каждый раз, каждый месяц, каждый день армии, как Пенелопе, все приходилось начинать сначала. Итак, террор усилился… Никакого эффекта! Тогда вдруг алжирцам после унижения и позора бросали подачку в виде нескольких школ, больниц, дорог, работы для безработных. А на другой день патрули не возвращались. Противники отказывались соблюдать правила игры. И армия опять переходила к бешеному террору.

Операция «Бинокль», в своей активной стадии по крайней мере, была завершена. Многие из партизанских соединений Армии национального освобождения были разбиты, но Амируш оставался неуловим, а его отборные «ударные» отряды сохранились полностью. Ореол легенды окружал личность полковника, командовавшего III вилайей, и из уст в уста передавались воспевавшие его поэмы. Отныне сокровеннейшей мечтой каждого лейтенанта, служившего в джебеле, стало захватить Амируша.

Лейтенанта Делеклюза в Тале сменил капитан Марсийак. Жители деревни очень скоро обнаружили, что от этой замены они ничего не выиграли…

С самого начала войны в Алжире, ради которой его сюда отправили, капитана больше всего раздражала неопределенность. Он поступил в Сен-Сир [75] Военное училище. , повинуясь семейной традиции (в Нанси, в большой гостиной их дома, до сих пор висела картина, изображавшая прадеда, идущего в атаку в Рейхшоффене с саблей наголо) и собственному желанию (в училище это называли «призванием»).

Армия — последнее прибежище священных доблестей, возвеличивших Францию. А главное — это царство спокойной уверенности. Марсийак ничто так не ненавидел, как сомнения, колебания, болезненное копание в мотивах тех или иных поступков. В училище по штатским дисциплинам у него всегда были посредственные оценки, потому что на занятиях полагалось о чем-то спорить, что-то зачем-то доказывать, когда так просто было утверждать. Есть добро. Есть зло. Перепутать одно с другим невозможно, ибо и то и другое записано в уставе. Между этими двумя понятиями нет ничего другого.

С хорошим уставом жизнь воина — одно удовольствие. В любой день года, в любую минуту дня известно, что следует говорить и делать. И никакого вдохновения, никаких мук первооткрытия. Устав все предусмотрел, в нем все сказано, все расписано: правила поведения, слова, мысли, иерархия, особенно иерархия. Она не подлежит обсуждению и обозначена на любом мундире соответствующей желтой или белой нашивкой, не оставляющей места для разночтений.

А его взяли да и назначили в Орес, в затерянную в джебеле дыру, где он скоро понял, что ничего, буквально ничего из того, что здесь происходило, он в Сен-Сире не изучал и ни в одном уставе найти не мог. Те, с кем ему приходилось здесь воевать, никогда не бывали в училище — ни в Сен-Сире, ни даже в каком-нибудь другом, где бы их по крайней мере научили маршировать. Это всего-навсего пастухи, которым сунули в руки охотничье ружье и которые обращаются с ним так, как обращались прежде с плугом или серпом: с тем же серьезным прилежанием, с тем же желанием преуспеть в работе.

И для них война вовсе не пьянящая игра, полная блеска. Они только и думают что о жатве, навозники несчастные, будто войны им мало, будто во время войны можно пожинать что-нибудь, кроме ран, смертей, нашивок, орденов и вшей. И воюют-то они не по призванию, а так, в силу необходимости. Так недолго и военную форму возненавидеть!

Часто его охватывало желание послать все к черту, вступить в какую-нибудь действующую часть, только настоящую, боевую, например к пар а . Вот уж там-то он выдал бы этим феллага… или сам бы отдал жизнь. Оба эти исхода выглядели в глазах капитана равно достойными настоящего воина и равно патриотичными. Единственное, что его останавливало, так это высокое представление о дисциплине, которое у него сохранилось со времен училища: служить, что бы там ни случилось.

Впрочем, это была единственная причина, заставившая его отправиться в Алжир на стажировку по психологическим методам ведения войны. Все эти хитроумные трюки, не нашедшие отражения ни в одном из правил ведения классической войны, оставляли его равнодушным, а то и просто вызывали у него недоверие. Во время практических занятий ветераны войны в Индокитае рассказывали о том, что они видели там своими собственными глазами. И кончилось тем, что картины затопленных рисовых полей, торчащей из воды бамбуковой трубки, через которую вьетнамец может дышать, погрузившись в воду, нескончаемые вереницы крестьян с узкими глазами, ведущих через горы свои велосипеды, груженные оружием, по триста кило на каждом, — все это вытеснило из его памяти так называемые классические образы сражений на голубой линии Вогезов и на плоской Эльзасской равнине. На стажировке их заставляли, кроме всего прочего, читать и комментировать работы Мао Цзэдуна о революционной войне. Кроме отдельных второстепенных правил, Марсийаку особенно запомнился основной сформулированный там принцип: «Армия должна чувствовать себя среди народа как рыба в воде».

И Марсийаку в определенном смысле стало спокойней: поколебленное в какой-то мере равновесие было восстановлено, новая уверенность, новые правила пришли на смену прежним, и снова воцарился порядок. В Орес он вернулся если и не обращенным в новую веру, то по крайней мере преисполненным решимости применять на практике свои новые познания.