Джон Ле Карре - Песня для зебры

Какое-то время мы не сводим друг с друга глаз — понятия не имею, сколько это длилось на самом деле. Вряд ли секундная стрелка настенных часов перескочила больше чем на одно-два деления. Но он успел понять, что я все знаю, в чем наверняка и так не сомневался, я успел понять, что он знает, что я знаю, — и так далее. А если кому-то довелось наблюдать за нами, этот кто-то успел понять, что либо мы гомосексуалисты, охваченные взаимным влечением, либо нам обоим известно много лишнего, и тогда вопрос: откуда? Искры в его взоре заметно поугасли — неудивительно, если учесть, что ему пришлось вынести. Может, он хотел сказать мне: “Ты меня предал, сволочь”? Или, может, я упрекал его за то, что он предал себя и Конго? Сегодня, по прошествии стольких дней и ночей, которых с лихвой хватило для размышлений, я склонен считать это моментом осторожного обоюдного признания. Мы ведь оба зебры: я по крови, а он в силу образования. Мы оба слишком далеко ушли от своей родины, но так и не смогли стать частью другого общества.

Садясь на свое место, Хадж поморщился и тут же увидел белый конверт, выглядывавший из его папки. Он вытянул его двумя пальцами, понюхал, а затем вскрыл у всех на виду. Вынув из конверта листочек белой бумаги размером с почтовую открытку, явно распечатку какого-то текста, он быстро пробежал его глазами — не больше двух строчек, которые, надо полагать, в тщательно подобранных выражениях подтверждали согласие на его условия. Я думал, Хадж едва заметно кивнет Филипу, однако он не пожелал утруждаться. Просто скомкал листок и швырнул — с изумительной точностью, учитывая его состояние, — в фарфоровую урну, стоявшую в углу комнаты.

— В яблочко! — воскликнул он по-французски, и все снисходительно засмеялись.

Не буду подробно пересказывать дальнейшие утомительные переговоры, эти бесконечные банальности, с помощью которых делегаты любого уровня неизменно стремятся убедить самих себя, что они хитроумно защищают интересы своей компании (или своего племени), что они проницательнее собеседников. Работая на автопилоте, я тем временем приводил в порядок мысли и эмоции, а также всеми доступными способами — например, демонстрируя полное безразличие в отношении каких бы то ни было высказываний Хаджа, — предотвращал возможные подозрения в нашей с ним “моральной солидарности”, если употребить излюбленный термин инструкторов на однодневных семинарах. В глубине души меня терзало опасение, что Хадж страдает от внутренних повреждений, кровотечения или чего-то в таком роде. Впрочем, когда был поднят щекотливый вопрос об официальном окладе Мвангазы, я несколько успокоился на сей счет.

— Но мзе! — возражает Хадж по-французски, опять поднимая руку, как в школе. — При всем уважении, мзе, позвольте… — Я нарочно воспроизвожу его слова на суахили самым бесстрастным тоном, обращаясь к бутылке “Перье”. — Это же просто смешная сумма! Я хочу сказать, черт побери… — Он взывает к Франко и Дьедонне, как бы ища у них поддержки. — Неужели можно допустить, чтобы наш Искупитель жил в подобных условиях?! Как же вы будете есть , мзе? Кто будет оплачивать аренду вашего дома, счета за бензин, ваши перелеты, светские мероприятия? Подобные расходы должны покрываться из общественных фондов, а не с вашего счета в швейцарском банке!

Если Хадж и задел кого-то, показывать это было бы неприлично. Табизи и так сидит с каменным лицом, улыбка Филипа не меркнет, а у Дельфина и ответ от имени своего господина уже наготове:

— Пока наш любимый Мвангаза остается избранником народа, он будет жить по-прежнему, то есть на свою зарплату преподавателя, а также за счет скромных поступлений от продажи его книг. Но он признателен тебе за заботу.

Феликс Табизи, точно великан-людоед, превратившийся в мальчика из церковного хора, бесшумно обходит стол. Правда, раздает он не текст гимна, а шпаргалку, которую сам называет notre petite aide-mémoire [44] Наша маленькая памятка ( фр. ). , — таблицу соответствий, составленную для удобства читателей. Она поясняет, что подразумевается в реальном мире под понятиями “лопата”, “мастерок”, “киркомотыга”, “тяжелые и легкие тачки” и т.п. А поскольку данные приведены и на французском и на суахили, я могу передохнуть, пока переговорщики заняты философскими сравнениями.

Я и по сей день не знаю, что с чем соотносилось. Вот, например, какого черта могли означать “самые лучшие легкие тачки болгарского производства”? Ракеты для установки в носовых обтекателях белых вертолетов? Спросите меня, что такое “серп”, или “трактор”, или “комбайн”, и я буду точно так же теряться в догадках. Не посетило ли меня тогда желание встать и выразить протест, как тот расхрабрившийся тщедушный коротышка в лондонской траттории? Ударить по столу своей кожаной папкой: “Нет, это мой долг. Хотя бы из уважения к себе. И я его выполню”? Если и так, я все еще пребывал в нерешительности, когда внутренняя дверь открылась и вошел наш досточтимый нотариус месье Джаспер Альбен в сопровождении Бенни, своего добросовестного телохранителя.

Джаспер распушил хвост. А ведь только утром он чуть ли не хвастался тем, что ему нечего предложить, кроме собственной продажности. Помню, меня еще удивило, почему это столь смелое и щедро финансируемое предприятие обслуживает такой сомнительный юрист. Но теперь перед нами предстал Джаспер, прекрасно вжившийся в свою роль. А дальше последовал спектакль, или, точнее, пантомима, поскольку звуковое сопровождение исторического момента, к счастью, почти целиком стерлось из моей памяти.

В лучах вечернего солнца, озаряющих покерную через французские окна, танцуют пылинки, когда Джаспер вынимает из своего объемистого портфеля две внушительные кожаные папки. На обеих начертано по-французски одно-единственное слово — договор. Кончиками пальцев он по очереди раскрывает их и, отступив на шаг, дает нам полюбоваться оригиналом. Уникальный, лишенный исковой силы документ прошит тесьмой и представлен в двух вариантах: творение Джаспера на французском и мой перевод на суахили.

Затем, как фокусник из мешка, Джаспер достает из портфеля старомодный станочек для печатей зерненого серого металла. Я снова наблюдаю за происходящим из какой-то параллельной реальности, поэтому станочек кажется мне соковыжималкой для апельсинов из буфета тетушки Имельды. За ним следует лист вощеной бумаги, на котором красуются восемь наклеек в виде красных звезд, как на гербе Советского Союза, только у этих лучей больше. По сигналу Филипа я встаю и подхожу к Джасперу, чтобы переводить его обращение к делегатам. Речь его невыразительна. Ему сообщили, заявляет он, что договаривающиеся стороны достигли согласия. Поскольку он не принимал участия в дебатах, а сложные сельскохозяйственные вопросы выходят за рамки его компетенции, он вынужден сложить с себя ответственность за техническую терминологию договора, каковую в случае разночтений должен будет прояснять суд. Я исхитряюсь ни разу не встретиться глазами с Хаджем, пока Джаспер излагает свою позицию.