Джон Ле Карре - Песня для зебры

— Дай-ка лучше я.

Благодаря высокому росту я легко засунул сумку на место.

— Ох, Сальво… — выдохнула Ханна, что я перевел для себя как “спасибо”.

И поскольку она до сих пор была полуодета, пришлось ей все-таки повременить с отъездом.

В расписании автобуса-экспресса от вокзала Виктория до Севеноукса после взрывов появились дополнительные рейсы: многие из тех, кто раньше ездил на поезде, предпочитали теперь добираться по шоссе. Я был в некотором напряжении, когда подошел к очереди на автобус, понимая, какое впечатление производят моя шапочка с помпоном и цвет кожи. Сюда я добрался частично пешком, частично на автобусах, дважды выпрыгнув из них перед самым отправлением, чтобы уйти от возможной слежки. Профессиональная паранойя разыгралась не на шутку. К тому моменту, когда охранник на автобусной станции обыскал и меня, я уже почти желал, чтобы он меня вычислил и на этом все и закончилось. Однако он не нашел ничего предосудительного в коричневом конверте с надписью “Я обвиняю!”, который я свернул и запихнул во внутренний карман кожаной куртки. Когда я позвонил Грейс из телефонной будки в Севеноуксе, она безудержно хохотала. Их поездка на автобусе в Богнор не обошлась без приключений:

— Наша Амелия, ее так тошнило по дороге, Сальво… Ты не поверишь, она и весь автобус уделала, и свое новое платье, и ботинки. Мы с Ханной стоим тут со швабрами и не знаем, откуда начать!

— Сальво?

— Я люблю тебя, Ханна.

— Я тебя тоже, Сальво.

Получив свое отпущение, я мог приступить к выполнению задуманного.

Школа святого Родерика для мальчиков и девочек расположена на зеленой окраине старинного Севеноукса. Здесь, среди дорогих домов, перед которыми на выложенных гравием подъездных аллеях красовались новехонькие автомобили, высился двойник моего приюта: те же башенки и зубчатые стены с бойницами, и даже зловещие башенные часы. Отдельный “Зал памяти” из стекла и кирпича был построен на средства благодарных родителей и бывших учеников. Внутри светящаяся стрелка направляла посетителей вверх по выложенной плитками лестнице. Проследовав за полными дамами, я попал на деревянную галерею и оказался рядом с пожилым священником, с такой же идеальной седой шевелюрой, как у Филипа. Прямо под нами, образуя три стороны каре, выстроилось хоровое общество Севеноукса, все шестьдесят его легализованных членов. С высоты кафедры дирижер в бархатном пиджаке и галстуке-бабочке распинался перед ними о негодовании.

— Одно дело испытывать негодование и совсем другое — перелить его в звук. Вдумайтесь сами, хоть на минутку. Меновщики поставили свои столы в доме Божьем — что может быть хуже? Не удивительно, что мы в гневе. Как же иначе? Так что негодуем, господа, негодуем! И поаккуратнее со звуком “с”, особенно теноры. Поехали!

И они поехали. Мистер Андерсон выпятил грудь, выражая безграничное негодование, раскрыл рот — и увидел меня. Он смотрел так, что можно было подумать, будто я один не только на галерее, но и во всем зале. Не издав ни звука, он закрыл рот. Хор уже пел, дирижер на кафедре исступленно размахивал бархатными ручками, даже не замечая, что мистер Андерсон, весь красный от смущения, нарушил строй и топчется рядом с ним. Правда, хор не мог этого не заметить, так что пение постепенно затихло. Что сказали друг другу мистер Андерсон и дирижер, мне знать не дано, поскольку я к тому времени уже спустился по лестнице вниз и встал около дверей в главный зал. Вскоре туда же вышла женщина средних лет в восточной тунике и коренастая девочка-подросток, которая, если не считать зеленых волос и колечек в бровях, была точной копией своего выдающегося отца. Через несколько секунд и сам мистер Андерсон протиснул свои объемные телеса в дверь и, глядя мимо меня, словно меня здесь и не было, в командном тоне обратился к женщинам:

— Мэри, тебя, надеюсь, не затруднит незамедлительно отправиться домой и ожидать там моего возвращения. Джинет, нечего делать такую мину. Бозьми машину, Мэри. Я доберусь сам, как освобожусь.

Подведенные карандашом глаза Джинет обратились ко мне с мольбой, как бы приглашая в свидетели родительской несправедливости, затем она позволила матери увести себя на улицу. И лишь после этого мистер Андерсон удостоил меня вниманием.

— Сальво! Ты самолично явился сюда, чтобы прервать репетицию нашего хора…

Я подготовил речь. В ней говорилось о моем глубочайшем уважении к нему, о моем восхищении его твердыми моральными принципами. Я собирался напомнить, как часто он советовал мне делиться с ним своими переживаниями, не держать все в себе. Но момент явно не располагал к подобному вступлению.

— Я насчет переворота, сэр. Моего задания на выходные. Наши государственные интересы тут ни при чем. Цель переворота — разграбить Конго.

Стены коридора, выложенные зеленой плиткой, были увешаны рисунками школьников. Первые две двери заперты, третья открыта. На другом конце классной комнаты две парты стояли друг напротив друга. С доски не стерто задание по алгебре, моему самому ненавистному предмету.

Мистер Андерсон выслушал меня внимательно.

Зная, что он больше любит говорить, чем слушать, я был краток. Опираясь локтями о парту, сложив руки под гранитным подбородком, он не сводил с меня глаз, даже когда я дошел до коварного морального лабиринта, который он считал своей епархией: совесть индивидуума против высшего блага. Мой экземпляр “Я обвиняю!” лежал перед ним. Мистер Андерсон надел очки и выудил из внутреннего кармана серебристый механический карандаш.

— Название сам сочинил, Сальво? Ты меня обвиняешь?

— Нет, мистер Андерсон, не вас. Лорда Бринкли, Филипа, Табизи, Синдикат. Тех, кто ради личного обогащения использует Мвангазу и собирается развязать войну в Киву.

— И обо всем этом ты написал здесь, так?

— Только для вас, сэр. Второго экземпляра не существует.

Кончик серебристого карандаша начал вдумчивый полет над бумагой.

— Они истязали Хаджа, — добавил я, торопясь сбросить с души самый страшный груз. — Электропогонялкой для скота. Ее Паук сделал.

Не прерывая чтения, мистер Андерсон счел необходимым поправить меня:

— “Истязание” — очень сильное слово, Сальво. Его следует употреблять осмотрительно. Слово, я имею в виду.

Пока он читал и хмурился, иногда отмечая что-то на полях или недовольно цокая языком, если ему встречалась недостаточно четко выраженная мысль, я заставил себя успокоиться. Один раз он перелистнул несколько страниц назад, чтобы сопоставить какие-то места в тексте, и покачал головой. А когда дошел до последней страницы, сразу же вернулся на первую, к названию. Затем, послюнив большой палец, еще раз изучил концовку, как будто хотел убедиться, что ничего не пропустил и поставит справедливую оценку.