Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Кьюкор сохранял вежливость как мог. Просто, когда Мэрилин слишком часто повторяла: «Еще один дубль», он отвечал: «Конечно, дорогая» — и каждый раз выкрикивал: «Мэрилин, последний дубль!», снимая при этом еще четыре-пять эпизодов без пленки в камере. После каждого просмотра рабочих материалов Кьюкор уединялся с ассистентом, Джином Алленом, и когда они выходили из проекционного зала, Мэрилин в тревоге встречала их у дверей: «Ну, как?» Кьюкор поворачивался к Аллену и шептал ему на ухо: «Она хочет спросить: как я вам понравилась?» С чарующей улыбкой он успокаивал ее: «Великолепно, Мэрилин, великолепно». После последнего сеанса съемок постановщик публично заявил: «Студия согласилась удовлетворить все ее требования. Она вела себя жестко. Очень жестко. Во всем. Со мной она была притворно приветливой. Мне очень жаль видеть ее такой, мне жаль, что она вступила в драку с тенями. Даже ее адвокат, Микки Рудин, от нее устал, а она устала вообще от всего. Я думаю, это конец ее карьеры».

Теперь Кьюкор понимал, что предчувствовал конец самой Мэрилин. И в этом фильме об умершей актрисе он хотел передать ту невероятную живость, которая, независимо от ее собственной воли, отличала все ее выступления. Это почти невыносимо веское присутствие на экране в сценах, сохраненных при монтаже «Что-то должно рухнуть», хотя она выглядела совершенно отсутствующей во время самих съемок. Отсутствующей, даже когда являлась на съемочную площадку. На экране Мэрилин, казалось, двигалась в замедленном темпе, и это оказывало прямо-таки гипнотическое действие. Теперь взгляд ее был почти все время обращен в никуда, именно это и было прекрасно. Сам Кьюкор собирался сыграть роль терпеливого, гениального режиссера, которым ему так трудно было быть в действительности. Он снова изменил название фильма, выбрав «Важно то, что на экране». Он постоянно вносил изменения в свой проект, но в итоге отказался от него, когда появились статьи, в которых Гринсон обвинялся в том, что принял участие в заговоре с целью убийства актрисы.

«Все это еще слишком живо! Слишком много власти поставлено на кон. Слишком много любви», — сказал он Хедде Хоппер, журналистке, пишущей о закулисных делах Голливуда.

В последний день своей жизни, 24 января 1983 года, Джордж Кьюкор сказал другу: «Это было грязное дело. Самое оскорбительное отвержение, которое ей пришлось испытать. Все, что можно о ней сказать, — она была слишком невинна».

Когда Мэрилин выгнали со съемок, она вызвала фотографов, чтобы провести долгие фотосессии для журналов «Лайф», «Вог» и «Космополитен». Она пыталась контратаковать, и ее орудием стало единственное, чем она всегда умела пользоваться, — ее образ. Среди прочих 22 июня на обложке «Лайф» появилась ее фотография обнаженной в бассейне. Воспоминания тех, кто фотографировал или снимал ее на кинопленку в последние дни, противоречивы: одни запомнили ее как сверкающую звезду, другие — как поблекшую куклу. Баррис видит ее сильной и свободной. Она облечена властью; она словно ветер, вокруг нее сияет аура кометы, которую Уильям Блейк изображал вокруг святых. Она свет, богиня, луна. Пространство и мечта, тайна и опасность. Но также и все остальное, включая Голливуд. Все, в том числе соседская девчонка. Журналист «Лайф» Ричард Меримэн, напротив, был поражен землистым цветом ее неподвижного лица. Кожа ее была ни белой, ни серой; казалось, что она очень давно не смывала макияж. Издалека она выглядела изумительно, но стоило рассмотреть ее лицо вблизи, становилось видно, что кожа напоминает картон. Ее волосы были тусклыми, уложенными и высушенными тысячи раз. Даже не фальшивые, а просто мертвые. Это называется «перманент». Единственная часть ее, которая не умрет, потому что уже мертва.

Полностью обескураженный поворотом событий после его возвращения, Гринсон пишет своей приятельнице, Люсиль Остроу, что воспринимает свой провал как личное оскорбление. Он печально говорил, что, спеша ей на помощь, отказался не только от отпуска, но и от посещения Нью-Йорка, где он должен был встретиться с Лео Ростеном. «Я пожертвовал всеми своими личными целями и интересами, а она в восторге, что отделалась от фильма, который ее раздражал. Она чувствует себя прекрасно. Теперь депрессия у меня, это я чувствую себя одиноким и покинутым».

Гринсон посвящал все свое время той, которую называл своей «любимой шизофреничкой». Люди, которые крутились вокруг фильма, его раздражали: сценарист Уолтер Бернштейн всем рассказывал, что Гринсон поместил Мэрилин в кокон. «Она стала для него капиталовложением, и не только с финансовой точки зрения. Дело не в том, что он занимается ей: он фабрикует ее болезнь. Для него и других стало жизненно важно, чтобы ее считали больной, зависимой и неспособной к самостоятельной жизни. Есть что-то ужасное в этом психоаналитике, который оказывает на нее безумное влияние.

Со временем пространство, отделяющее Гринсона от Мэрилин, не сократилось, они в некотором роде поменялись ролями — обменялись идеалами, — и каждый перенял симптомы другого. Увлечение аналитика фильмами и собственным имиджем все усиливалось. Он избегал пациентов и профессиональных коллоквиумов и проводил все время в кулуарах «XX Сенчури Фокс». Мэрилин стала больше общаться и когда доверяла собеседнику, то находила искренние слова. Но образы стали ее пугать.

В начале недели, последовавшей за ее увольнением, Мэрилин улетела в Нью-Йорк. Она ни с кем не виделась там, кроме У. Дж. Уэзерби, с которым время от времени беседовала. Они очень сдружились. Как обычно, она пришла переодетая, с косынкой на голове, в широкой блузе, бесформенных брюках и без всякого макияжа. Журналист был не очень чувствителен к нарциссической красоте Монро и искал ту, которая пряталась в ней за маской. Его особенно интересовало нечто, не подлежащее определению, что он пытался поймать, пользуясь словом «экран» — ее образ на экране, экстатическое преломление, скрывающее глубинный страх.

Они встретились в баре на Восьмой авеню, завсегдатаями которого были когда-то. Этот бар был наполнен молчаливыми пьяницами, пришедшими, чтобы пить как можно больше из стаканов как можно большего размера. Это было не то место, где можно встретить голливудскую звезду. Они занимали места в дальнем зале, в самой тени. Столик не обслуживался. Прождав полчаса, Уэзерби подумал, что она не придет, когда услышал за спиной женский голос:

— Доллар за твои мысли!

— Ты проиграешь.

Она держала по бокалу в каждой руке. Новая бледность добавилась к старой, делая ее лицо еще более непроницаемым.

— Джин-тоник.

— Очень хорошо! Но ты уверена, что тебе здесь нравится?