Герман Брох - Избранное

— Варварскую дикость я сковал цепями порядка, в русло игры отвел необузданную жестокость. Да, у римского народа крутой нрав, но так оно и должно быть, и жертвенные предчувствия тут ни при чем.

— О, у народа есть предчувствия, и их у него больше, чем у отдельного человека. Темней и грозней чувство народа, чем разум единичной души, темней и грозней, яростней и бессвязней его вопль об избавлении, о спасителе мира. С содроганием вперяется он в кровавые жертвы, творимые на плахе и на арене, ибо предчувствует, что из этой крови восстанет подлинная жертва, родится истинное жертвенное деяние, которое станет последней и решающей формой познания на этой земле.

— Загадочны глубины твоей поэмы, Вергилий, но сейчас ты и сам говоришь загадками.

— Во имя любви к людям, во имя любви к человечеству принесет себя в жертву спаситель, сама смерть его станет деянием истины, и деяние это швырнет он в лицо вселенной, дабы из высочайшего и реальнейшего этого образа действенной помощи родилось и выросло новое творение.

Цезарь запахнулся в тогу.

— Я поставил свою жизнь на службу своему делу, на службу общему благу, на службу государству. Моя потребность в жертве тем удовлетворена. Советую и тебе последовать моему примеру.

Чем это они все еще перебрасываются? Это уже ничто, пустые слова или вообще не слова, мечущиеся в пустом пространстве да и оно уже даже не пространство. Как пусто, как невероятно пусто и ничтожно все… Бездна без моста.

— Твоя жизнь была деянием, Цезарь, деянием в общности и ради общности; ему ты отдал себя без остатка. Боги избрали и призвали тебя для такого жертвенного служения, они тебя тем отметили, и потому ты, как свидетельствует все твое бытие, стал к ним ближе, чем любой другой смертный.

— Так каких же ты еще хочешь жертв? Всякое истинное дело требует всего человека, всей его жизни; не иначе было и с тобой, насколько я могу судить, и ты также можешь спокойно рассматривать свою жизнь как жертву.

Полнота и многоликость бытия поблекли, клубились зыбким туманом в беспредельной пустоте; ни единой линии не было видно, ни даже смутной тени линии — где же тут место для встречи?

— Мое дело — плод себялюбия; оно едва ли дело вообще и уж никак не жертва.

— Так последуй же моему примеру: исполни свой долг, отдай народу то, что принадлежит ему по праву, — отдай ему свои творения.

— Как всякое творение искусства, моя поэма порождена слепотой… ложной слепотой… Все, что мы создаем… лишь плод слепоты… а для подлинной слепоты нам не хватает смирения…

— Стало быть, и мне? И созданному мной тоже?

— Нет больше полноты бытия…

— Что?

— Не стоило дальше говорить; можно было только повторяться.

— Твое дело вершилось в народе и в народе стало деянием; я же свое дело приношу народу извне — и не во имя служения делу, а во имя признания и успеха.

— Довольно, Вергилий! — Цезарь уже не скрывал своего крайнего нетерпения. — Если публикация «Энеиды» представляется тебе таким уж корыстным поступком, то распорядись опубликовать ее лишь после твоей кончины.

— Тщеславие поэта переживает смерть.

— Что ты хочешь сказать?

— Моя поэма не должна пережить меня.

— О боги! Да почему, почему? Назови, наконец, истинную причину!

— Поскольку я не сумел принести в жертву свою жизнь, как это сделал ты, я должен принести в жертву свою поэму… Она должна кануть в забвение, и я вместе с ней…

— Это не объяснение, это просто бред!

— Растленность памяти… я хочу забыть… все забыть… и чтобы меня забыли… Так надо, Август.

— То-то порадуешь ты своих друзей! Право же, Вергилий, на твоей памяти было бы меньше греха, если б ты вспоминал о них чуть сердечней, а не измышлял всякие пустые и злонамеренные пожелания. Да это даже и не пожелания — пустые и злонамеренные увертки!

— Деяние еще предстоит нам, спасительное деяние, зиждущееся на познании; ради него, ради клятвы ему я должен это свершить… Спасение только в клятве… для всех и для меня.

— Ах, опять ты за свое — спасение, спасение… А оттого, что ты это свершишь, твой спаситель не явится ни на день раньше; зато ты ограбишь всех нас, ограбишь свой народ, и вот это ты считаешь своим спасением! Это бред, чистый бред!

— Нет, истина, лишенная познания, — вот она бред; а я говорю об истине, зиждущейся на познании… В ней нет бреда, она — реальность.

— Ага, стало быть, есть два рода истины? Несущая познание для тебя, лишенная познания — для меня… По-твоему, это я брежу? Ты это имеешь в виду? Тогда так и скажи!

— Я должен уничтожить то, что лишено познания… В нем все зло… узилище… несвобода… Жертвой мы приближаем освобождение… Это наш высший долг… Лишенное познания должно уступить место познанию… Лишь так я могу послужить всем нам — и спасению народа… Закон истины… пробуждение из дремоты…

Быстрые резкие шаги — и Цезарь встал над самым ложем.

— Вергилий…

— Да, Август?

— Ты ненавидишь меня.

— Октавиан!

— Не называй меня Октавианом, раз ты ненавидишь меня!

— Я… я — ненавижу тебя?

— И еще как ненавидишь! — Голос Цезаря сорвался в крик.

— О, Октавиан…

— Молчи!.. Ты ненавидишь меня, как никакой другой человек на земле, ненавидишь так, как никакого другого человека на земле, потому что ты мне завидуешь больше, чем кому-либо другому.

— Это неправда… неправда…

— Не лги. Правда.

— Нет, нет… Неправда это…

— Правда! — Цезарь был в гневе, и рука его яростно обрывала лавровые листы с венков канделябра. — Правда! О, ты ненавидишь меня, потому что сам только и думаешь что о славе царя, да вот оказался слабоват, не сделал к тому ни малейшего шага; ты ненавидишь меня, потому что тебе пришлось скрепя сердце загнать свои державные мечты в поэму, чтобы хоть там предстать могущественней своих царей, ты ненавидишь меня, потому что мне удалось неустанным трудом добиться всего того, о чем ты мечтал для себя, — и при этом я настолько глубоко это все презираю, что даже позволил себе отказаться от императорского венца, ты ненавидишь меня, потому что хочешь возложить на меня ответственность за собственную немощь… Вот в чем твоя ненависть, вот в чем твоя зависть!

— Октавиан, послушай меня…

— Не хочу слушать!.. — Цезарь кричал, и — как странно! — чем громче он кричал, тем снова богаче становился мир вокруг: зримый мир по всей своей полноте и многоликости, снова всплывший из небытия; тусклая омертвелость ожила снова, и это было как надежда.

— Послушай, Октавиан…

— Зачем, скажи на милость? Зачем?.. Сначала ты с ханжеской скромностью разбранил свои творения, чтобы тем легче было унизить и труд моей жизни, потом ты этот труд объявил вообще легковесным символом, да чего уж там — пустым фантомом; более того — ты оклеветал римский народ и веру его отцов, она тебе не мила, ибо в ней воплощен мой труд, и потому тебе надобно непременно ее реформировать; и, прекрасно зная, что ничем тебе это все равно не поможет, прекрасно зная, что я сильнее тебя и всегда буду сильней, прекрасно зная, что тебе со мной не совладать, ты теперь напускаешь туману, воспаряешь в потусторонние миры, куда не угнаться за тобой ни мне, ни другим, и хочешь посадить мне на шею какого-то спасителя, которого нет и не будет вовек, но руками которого ты хотел бы меня скрутить… Знаю я тебя, Вергилий, ты прикидываешься тихоней, для народа ты сама чистота, сама добродетель, но на самом-то деле твоя чистейшая душа так и кипит ненавистью и злобой, — да, я повторяю, кипит самой низкой, самой гнусной злобой…